Конь белый арабский служил без отказа,
Семь раз на коне он проехал степь Газы;
Молитвам их внемля, челом бил о землю,
Как все пилигримы в Солиме.
По звездам в степи находил он дороги,
И нес на коне свою жизнь без тревоги,
Скитался по свету, доверясь стилету,
Что дама вручила украдкой.
Стилет взял он ночью, когда с галереи
Спускался, чтоб лестницу срезать скорее.
С прощальною лаской вручен был дамасский
Кинжал с золотой рукояткой.
Прощаясь с ним, дама, томима печалью,
Хотела пронзить свое сердце той сталью.
«Живи, молодая! Тебя покидая,
Кинжал твой возьму и в могилу.
Когда в моем прошлом степь эта затмится
И жить станет тяжко, он мне пригодится.
С душой я мятежной, но память о нежной
Любви твоей сердцу даст силу!»
Он вихрем помчался и видел, печальный,—
Вдруг дама исчезла, и влагой зеркальной
Волна закачала ее покрывало...
Исчезла навек... без возврата!
Увидел он ночью край милый родимый,
Встал месяц багровый в тиши нелюдимой.
Слепым в ночь глухую он степь бы родную
Узнал по ее аромату.
И кланялась нива ему золотая,
Он ждал, что друзья к нему выйдут, встречая.
Но их схоронили... в холодной могиле,
Пока он скитался в пустыне.
Он ехал один, всем чужой, незнакомый;
Хотел он коня повернуть прочь от дома
И в степи вернуться, где вихрем несутся
На быстрых конях бедуины.
Но конь расковался, разбил он подковы,
Не в силах скакать... И слез всадник суровый,
Вошел он в жилище; там ветер лишь свищет,
Нет стекол, прогнили обои.
Был рад он увидеть утес поседелый
Над Смотричем темным, где жил орел белый;
С гнезда, как и прежде, звездою надежды
Он в небо взлетал голубое.
Коня поместил он в стеклянной беседке
С кормушкой большой золоченой, как в клетке,—
Ведь конь пригодится, с ним можно, как птица,
Умчаться в свободные степи.
Ведь тот, у кого скакуна нет такого,
Покорно нес иго насилия злого,
Не смел моргнуть глазом под царским приказом,
А царь расправлялся свирепо.
Раз в день рождества, чтя обычай старинный,
Арабский эмир наш на сене в гостиной
В беседе застольной, веселой, раздольной,
Облатку вкусил для причастья.
Подняв свой бокал со столетним токаем,
Воскликнул с надеждой, в борьбе несгибаем:
«За Польшу и славу!»... Вдруг весть из Варшавы —
«Отчизна воскресла!»... О, счастье!
Вновь тропы степные, холмы, буераки,
За ним с бунчуками скакали казаки,
Все в красном и белом, походом шли смелым
По скорбным курганам былого.
Ряды их, как волны морские, сверкали
И ровным галопом по степи скакали,
На грохот и пламя неслись с бунчуками,
С кометами боя лихого.
Казаки эмира не раз на привале
Раздольную дикую песнь запевали,
И в дымке тумана им эхо с кургана
Гремело: «Ура в честь эмира!»
И в ярости царь обещал, негодуя,
Убийце эмира награду большую,
Как будто шла прямо орда Чингисхана,
Батыя иль рать Кантемира.
Ржевуский умел, как арабы, средь мрака,
Холстом приглушив стук копыт аргамака,
Громить на привале врагов, когда спали,
Брать пушки в бою без урона.
Он смело отряд свой направил под Дашев;
С бряцаньем и криком там конница наша,
Гремя палашами, скакала рядами
И тучей взносила знамена.
Когда озарились туманные дали,
Поляки отряды донцов увидали
И пушки за ними, а дальше стальными
Штыками ряды колосились.
Все тихо... Вдруг бомба в полете прицельном
Упала в ряды черным вихрем смертельным,
А наши пред битвой душою с молитвой
Еще к небесам возносились.
И тысяча бомб по степи разметала
Кипящие брызги, осколки металла;
Все поле гремело; но конницей смело
Эмир окружил всю пехоту.
Шеренги каре крепко сжал он тисками,
А конь его, вздыблен, вставал над рядами,
Ломал их подковой, как ствол камышовый,
Сверкала клинка позолота.
Могли победить, но смутились поляки:
Начальник орудий приказ дал двоякий —
«Гей, конница с фланга!» Крик, шум, перебранка.
И наши коней повернули.
А внесший смятенье невольный виновник
Громил из двух пушек врагов хладнокровно;
Как вышли снаряды, себя без пощады
Убил он последнею пулей.
Быть может, пред смертью средь муки и боли
Он вспомнил детишек в сиротской их доле;
Но смерть победила, пусть чтится могила,
Покой ее мирный заслужен.
Эмир, когда смолкла пальба в окруженье,
Последним, отчаясь, покинул сраженье.
Упрек хоть единый?.. Всю саблю щербины
Покрыли, как четки жемчужин!
Когда покидал он край милый родимый,
Встал месяц багровый в тиши нелюдимой.
«Лети без дороги, мой конь быстроногий,
В краю отдохнешь ты в турецком.
О конь мой, где ж бег твой и стать боевая?
Иль ты расковался, штыки попирая?
Скакал ты так бодро; стой, конь, для осмотра;
Ты ранен в бою молодецком?
Не ранен... Но ехать средь ночи нам трудно».
И вот подъезжает он к хате безлюдной.
Кустарник конь гложет. Эмир, как на ложе,
На землю улегся средь хаты.
Усталый, уснул он... А полночью темной
Подкрался холоп к нему царский наемный
И — дар юной девы — эмиру в грудь влево
Кинжал он вонзил воровато.
Зачем, о эмир, не отдал ты кинжала
Любимой, когда она смерти искала?
Ей волны могилой, но дар твоей милой
Навек в твоем сердце багряном!
Залп пушек гремел над горою Поклонной,
Трезвон над Москвой раздавался стозвонный,—
Доволен царь русский, узнав, что Ржевуский
Спит тихо в степи под курганом.