Все стишки, коль мыслить здраво,
Бесполезная забава,
А язык — он без костей,
Годен для любых затей...
| Двое ночью шли в тревоге.
Вдруг — собака на дороге: То ль собака, То ль чертяка? Говорят они друг другу:
Замолчали, задрожали,
Тут в канаву шасть с испугу
Затрясло, прошибло потом,
|
Всюду глухо, нелюдимо,
Пес махнул хвостом — и мимо, То ль собака, То ль чертяка? Пес бежит — какое дело!
Вдруг! О чудо! Что там, что там?
То ль собака,
Те стояли и гадали,
|
Голова еще в тумане,
В ней живут морские страхи,
Вой гиены, льва рычанье,
Мой Евстахий.
Нет, привыкну нелегко я
К крыше, где воркуют птахи,
После пальм, шатров и зноя,
Мой Евстахий.
Но ты запах книг прибавишь
К аромату на кустах и
От тоски меня избавишь,
Мой Евстахий.
Буду рад напоминанью,
Что есть родина и ляхи,
Неустройство, грусть, метанья,
Мой Евстахий.
Напиши мне, как проводят
Время наши вертопрахи?
Пишут что? С кем шашни водят?
Мой Евстахий.
Им достались листья лавров
С звоном литер типографий —
Пока я глазел на мавров,
Мой Евстахий.
Год я брел по Колизеям,
Сципионы где и Гракхи.
Пусть о том поют «Te Deum»,
Мой Евстахий.
Но, клянусь тебе Тифоном,
Богом Пта в песчаном прахе —
Я вмешаюсь в антифоны,
Мой Евстахий.
И, клянусь богиней Хатор,
Той, которой служат свахи,—
Брошусь в бой, как гладиатор!
Мой Евстахий.
9 июля, в карантине в Ливорно, 1837 г.
Никакого наследства я не оставляю
Ни для лиры умолкнувшей, ни для семьи.
Бледной молнией имя мое озаряя,
Догорят средь потомства творенья мои.
Вы же, знавшие близко меня, расскажите,
Как любил я корабль натерпевшийся наш,
И до этой минуты стоял на бушприте,
Но тону, потому что погиб экипаж.
И когда-нибудь, в думах о старых утратах,
Согласитесь, что плащ был на мне без пятна.
Не из милости выпрошенный у богатых,
А завещанный дедом на все времена.
Пусть друзья мое сердце на ветках алоэ
Сообща как-нибудь зимней ночью сожгут,
И родной моей матери урну с золою,
Давшей сердце мне это, назад отнесут.
А потом за столом пусть наполнят бокалы
И запьют свое горе и нашу беду.
Я приду к ним и тенью привижусь средь зала,
Если узником только не буду в аду.
В заключенье, живите, служите народу,
Не теряйте надежды, чтоб ночь побороть.
А придется, каменьями падайте в воду,
В светлой вере: те камни кидает Господь.
Я прощаюсь со считанною молодежью,
С горстью близких, которым я чем-либо мил.
За суровую долгую выслугу божью
Неоплаканный гроб я с трудом заслужил.
У какого другого хватило б порыва
Одиноко, без всякой подмоги чужой
Неуклонно, как кормчие и водоливы,
Править доверху душами полной баржой.
И как раз глубина моего сумасбродства,
От которой таких навидался я бед,
Скоро даст вам почувствовать ваше сиротство
И забросит в грядущее издали свет.
Но слово — прах. А вы сегодня с нами,
Валькирии полуночи. И если
Гробы мы повергаем перед вами,
Вы их коснетесь женскими стопами,
Затем чтоб жить достойные воскресли.
Париж, 29 июня 1841 г.
Я рвал бы вам цветы на мураве зеленой.
Вы сели б на скалу, в мечту погружены,
И, словно серафим, каскадом окрыленный,
Вы ждали б из-за скал напевов и луны.
Когда б на водопад пришел я вместе с вами,
Вас удержать бы там навеки я сумел,
И песней превратил вас в льдину или камень,
И радугам сверкать над вами повелел.
Но вас не поведу к такому водопаду,
Где дух мой бьет ключом, свершая к небу взлет,
Где кровь моя бурлит, подобная каскаду,
На Польшу хочет пасть и, знаю, упадет.
Когда бы вас увлек я в этот грозный омут,
Вам был бы в светлый мир закрыт обратный путь:
Недаром гидом быть велели вы другому
И не решились мне вы руку протянуть.
Нет, польке мишурой нельзя пленяться дольше
И свой восторг делить с парижскою толпой,
Когда в ее душе дух возрожденной Польши
Встает, как божество, сверкая красотой.
Ужели и теперь, пред водопадом стоя,
Вы к совести своей не обратите слух?
Ваш светлый взор всегда туманился слезою,—
Сегодня отчего, скажите, тускл и сух?
Проклятье ль это вам иль дар благословенный,
Что вы не можете из глаз слезу добыть?
Разгадка в мире том, где дух живет нетленный,
Где не живут сердца — пылают, может быть...
А я познал теперь: бесплодная затея
Пытаться в ангелов вас, женщин, превратить!
И оттого теперь навеки я немею.
Разлука мне милей, чем с вами смерть делить.
Я знаю, тяжело в тиши страдать от боли,
Как будто бы от ран нет в сердце и следа;
Идти — и ангелов уже не встретить боле,
И с сердцем потерять отчизну навсегда!
Когда б я был рожден с версальскою душою
И увидал в толпе тождественную вам,
Слетев каскадом с гор, все захлестнув волною,
Швырнул бы в бездну вас и ринулся бы сам.
Дух испустил, и глухо над Москвою
Перекатился выстрел отдаленный,
Как будто звон раздался похоронный.
Москва-старушка в кичке златоглавой
В тумане бледном тихо притаилась
И молвила: «Или хохочет дьявол,
Иль злое сердце царское разбилось».
И всем народом вышла в луг зеленый
И стала ждать, когда примчится конный.
И первый конь был черен, словно ворон.
И черный всадник мчал на нем сурово.
Промчавшись сквозь толпу, влетел в собор он —
Промчался сквозь толпу, не молвил слова.
Когда же в храм за ним толпа вступила —
Там никого, в соборе пусто было.
Второй примчался — тот холстиной грубой
Прикрыл от всех свой облик безобразный,
Он был урод, безносый и безгубый,
Лицо его сплошною было язвой.
Он в царские палаты устремился,
Воссел на трон и тотчас растворился,
Примчался третий — он своим обличьем
Напоминал руину: два провала
Зияло там, где у людей обычно
Грудная клетка сердце прикрывала.
Тот не доехал: вороны напали
И всадника на части расклевали.
Народ вскричал: «То три царя, три сферы,
Чей образ был единым до могилы.
И первый — дух и прах, он был царь веры,
И прах и дух — второй, он был царь силы.
А третий, тот, что стал добычей мрака,—
Палач, который был царем поляков».
| Как ты сейчас мила мне!
Такой невинной, юной, И солнечной, и лунной Ты кажешься на камне, Друидами забытом На побережье этом, Увенчана рассветом. Над лбом твоим горит он,
Пастушка и Диана,
|
В томленье и в блаженстве
Слежу, как золотится По-детски и по-женски Кудрей твоих пшеница. В ней лютики долины,
По грудь тебе вскипает
|
У них давно приветствие готово;
Внемли же их напевам чудотворным;
Мне любо повторять их слово в слово,
Я был лишь их учеником покорным.
Ведь там, где волны Иквы льются звонко,
Когда-то я, как Зося, был ребенком.
Мое никак не кончится скитанье,
Все дальше гонит рок неотвратимый...
О, привези мне наших звезд сиянье,
Верни мне запахи цветов родимых.
Ожить, помолодеть душою мне бы!
Вернись ко мне из Польши, будто с неба.
13 марта 1844 г., Париж
Когда предстанет горе пред глазами,
Изгнанников увидишь в кандалах,
Пусть заблестят твои глаза слезами,
Пусть будут гнев и мужество в глазах.
Когда твои глаза вновь прояснятся
И взоры к ним народ твой устремит,—
Тогда пусть небеса в них отразятся,
Лазурь души бездонная блестит.
Когда ж народ восстанет из могилы,
Сметая всех, кто страхом обуян,
Пускай глаза горят, как два светила,
И пламя извергают, как вулкан.
Тогда найду, любовью вдохновленный,
Я рифмы в честь твоих небесных глаз:
Я в них четыре видел перемены,
Но небо видел в них я каждый раз.
Париж, 14 марта 1844 г.
Ушли часы сияющего дня,
Часы любви и дружеских объятий,
И важные деянья ждут меня,
Печальные, как солнце на закате.
Здесь завершенье дней своих приму,
И дух мой в бездну отлетит, как птица.
О Господи, так помоги ему
Повыше вольным жаворонком взвиться.
Скажу верней — душа на склоне дней,
Как ласточка, покинет землю эту.
Так помоги же ласточке моей
Возрадоваться вольности и свету.
Вы дайте мне одну из малых звезд,—
Пускай мелькнет кометой среди мрака
И над лесами свой расстелет хвост,
Означив смерть лишь одного поляка.
Я силу неземную обрету,
Расправлю крылья, взмою в высоту.
Когда молюсь я, лежа, как распятье,
За человека, за родимый край,
Я слышу: скачут рыцари — о, братья! —
Мне видится смятенье вражьих стай.
Под звезды сам бегу, как бесноватый,
Глумятся звезды надо мной: куда ты?
О дьявольский, холодный звездный свет!
Меня твоя сражает укоризна.
В беспамятстве твержу какой-то бред,
Мне чудится, что в пламени отчизна.
Разбрасываю тысячи огней,
Но это пламя лишь в груди моей...
Я знаю: вернувшись, продлю твои годы.
Но ты говори: он вернется не скоро;
Как пес, сторожит он там знамя свободы;
Зовешь, а в ответ лишь печальные взоры.
Но ты отгадай, в этих взорах читая,
За что наложил на себя эту кару:
Я смерть кандалам предпочту, дорогая,
А чаре позора — отчаянья чару.
Прости и не думай с укором о сыне
За то, что тебя обрекает на муки:
Когда бы отречься он мог от святыни,
Поверь, не томился б с тобою в разлуке.