Черный Мельник оплатил услуги крикунов, а также тех, кто, смешавшись с толпой, нашептывает: «Бунтовать против Черного Мельника нету смысла—только кровь прольем, а толку не добьемся. А уж Крабат-то хорош! Заключил союз с дьяволом, хочет нас всех оптом в ад продать».
А люди доверчивы, и много среди них простаков, которые готовы склонить голову перед судьбой, оплакать Маркуса и похоронить надежду на Крабата, говоря: «Так я и знал: борьба бессмысленна, мельник всемогущ, а мы перед ним всего лишь блохи, и ему ничего не стоит нас раздавить. Нужно стать еще меньше, меньше блохи. Чем меньше ты значишь, тем больше возможностей ускользнуть от Черного Мельника».
Находятся и такие, что говорят: «Я так высоко ценил Крабата! Даже собирался вместе с ним выступить против Черного Мельника. Но быть заодно с братоубийцей? Ну нет, это уж слишком!»
А есть и такие, что из кожи вон лезут—поскорее бы сыновей к Черному Мельнику послать, поскорее бы сообщить, что они, мол, ждут не дождутся, когда же с Крабата заживо кожу сдерут. Хорошо бы, мол, еще и четвертовать, а потом при всем честном народе на четырех кострах сжечь.
Сам же Черный Мельник безвылазно на мельнице сидит и день-деньской победу празднует. День-деньской свежая кровь в Черный Ручей стекает, день-деньской мельничное колесо крутится, и двенадцать батраков, ежедневно сменяясь, наперегонки со смертью носятся, каждый день вновь и вновь давая себя обогнать. А уж в кожаные мешки золото так рекой и течет. Время отвернулось от Крабата—мельнику на радость. Оседлав время и вцепившись в его гриву, несется он вскачь по земле.
Покорно его узде время, и он уже потехи ради решается на виду у людей наклониться над прозрачными водами. Видят люди отражение волчьей морды и в ужасе отшатываются. А мельник, наслаждаясь их страхом, заливается хохотом и еще больше ликует, сознавая, что хохот его отдается у них в ушах волчьим воем.
Между тем Крабат возвращается в маленький домик под огромной липой.
На пороге неподвижно застыла женщина. «Правда ли, что ты убил Маркуса?» — спрашивает она. «Да, матушка»,—отвечает Крабат, горестно склонив голову в ожидании ее приговора. «Ты—мой сын. Расскажи, как умер твой брат!» Поворачивается женщина и входит в дом. Крабат следует за ней. Черную дыру дымохода над очагом лижет одинокий язычок пламени. Окна завешены белыми траурными покрывалами. Опускается женщина на скамеечку перед очагом и подкладывает в огонь полено.
«Пламя не должно погаснуть, пока в нас самих теплится жизнь,—говорит она.—Расскажи мне о Маркусе!»
Сел Крабат на скамью и поведал матери, как погиб ее сын.
Сухи глаза женщины—слезы ее давным-давно выплаканы, руки недвижно лежат на коленях, а сама она глядит и глядит на длинные языки пламени, что выскакивают из-под полена.
Наконец губы ее размыкаются, голос звучит тихо, но твердо:
«В старой легенде сказано: земля пропитается нашей кровью. Она уже пропиталась ею, Крабат».
«Правда твоя, матушка,—кивнул Крабат.—Но дальше в той же легенде говорится: и придет тот, кто осушит землю, а Черный Ручей иссякнет». «А кто придет?» «Твой сын, матушка». «Значит, ты?» «Твой сын»,—повторил Крабат. Она молча глядит на огонь. Надвигается ночь, и пламя очага отбрасывает яркие багровые отблески на белые траурные покрывала.
«Принеси-ка книгу, матушка»,—попросил Крабат. Женщина принесла книгу, взятую Крабатом на мельнице.
Вырвал он из книги первый лист и бросил его в огонь. Медленно, страница за страницей, сжег он в очаге всю книгу вместе с серым кожаным переплетом. «Что ты делаешь?»—удивляется женщина. «Маркус погиб из-за того, что выучился колдовству,отвечает Крабат.—Пора сжечь проклятую книгу». «А тебе она разве не нужна?»
«Нет. Она нужна не мне, а мельнику,—отвечает Крабат.—В колдовстве вся его сила. Люди смиренно склоняются перед любым чудом. Волшебные чары сковывают их волю и делают их незрячими». Лист за листом пожирает пламя колдовскую книгу. Но женщина без труда различает в золе буквы, складывающиеся в слова: «Кто все знает, тот все может».
«Кто все знает, тот все может,—повторил за ней Крабат.—Огонь твоего очага высвобождает Знание».
Выждав, когда последняя страница колдовской книги превратится в золу и пепел, бросил он в огонь волшебный шнур мельника. Тот взорвался, словно горсть пороха. Тщательно собрал Крабат золу от сгоревших страниц и, ссыпав ее в глиняный горшок, протянул его женщине со словами: «Возьми этот горшок, матушка, и отправляйся в путь-дорогу. Куда ни придешь, рассыпай золу на улицах! И зажжется огонь в сердцах людей, и глаза их откроются».
Снял он с окна траурное покрывало и подвязался им, точно поясом.
«Не дай огню твоего очага погаснуть, матушка. Этот огонь сжигает колдовство мельника. И пока он горит, твой сын не погибнет». Сказав это, он ушел. «Прощай, сынок»,—прошептала вслед ему женщина. Долго сидит она не шевелясь. Как ей быть? Надо отправляться в путь-дорогу, чтобы рассыпать повсюду золу от колдовской книги. Но огонь в ее очаге погаснуть не должен.
Размышляет она и никак не может решиться. Наконец берет с полки глиняный горшок с дырочками, наполняет его дубовыми щепками, а сверху вставляет горящую лучину из очага. Оба горшка—с серой золой и с тлеющими щепками—ставит она в корзину, с которой обычно ходила в поле, складывает поленья поближе к очагу и покидает родной дом. Бредет она и бредет по дорогам, пока ноги держат. И день за днем рассыпает золу везде, где встречает людей. И день за днем рассказывает людям правду о смерти своего сына. И каждый вечер просится на ночлег к Добрым людям. И в каждом доме, приютившем ее, оставляет одну горящую лучинку из своего очага.
А там, где видит нужду и горе, рассказывает старую легенду: «И придет тот, кто осушит пропитанную нашей кровью землю, а Черный Ручей, крутящий мельничное колесо, иссякнет. И наступит такое время, когда сыновья будут провожать матерей в могилу, а не матери— сыновей. Старые деревья будут падать, а молодые расти».
А дело было так: между церковью и ратушей стоял на цоколе фонтана крикун и что было велено, то и выкрикивал: «Крабат принял в подарок от короля огромное поместье! Крабат сидит за королевским столом бок о бок с Мельником!»
Так он выкрикивал, а люди слушали и головы опускали. Поначалу-то им все ложью казалось, но мало-помалу поверили. Вдруг из проулка за ратушей вышел человек богатырского роста.
«Откуда ты это все взял?»—рявкнул он на крикуна прямо через головы людей, толпившихся на площади.
А тот не привык никому давать отчет. И, сделав вид, будто ничего не слышал, продолжал выкрикивать: «Крабат дерет три шкуры со своих крестьян!»
«Откуда, говорю, взял?»—во второй раз рявкнул тот, что вышел из-за ратуши.
Голос его так грозен, что люди вокруг вздрогнули и замолкли на полуслове; вся торговля замерла. Даже телята притихли в своем закутке.
«Все это чистая правда!»—опять завопил крикун на цоколе. Но голос его осип и дребезжит, как треснувшая труба.
Два-три шага—и незнакомец уже у фонтана. Вскочив на каменную ограду, схватил он крикуна за шиворот и высоко поднял над головами—тот лишь беспомощно засучил ногами в воздухе. «Так откуда?»—вновь спросил незнакомец. «Верные люди сказали, надежные»,—заюлил, запинаясь на каждом слове, крикун.
Незнакомец недолго думая взял да и окунул его в воду. «Откуда?!»
Промок крикун до нитки, трясется всем телом, но молчит.
«Может, это профессиональная тайна?»—спросил тогда чужак.
Закивал крикун, обрадовался: «Вот-вот, именно профессиональная» .
А незнакомец как расхохочется: «Все слышали? Говорит—мол, тайна его ремесло! Выходит, его ремесло— распускать слухи! А всякое ремесло должно приносить доход. Сколько приносит твое, разреши спросить?»
«Ничего не скажу, ничего не скажу»,—не своим голосом завизжал крикун, поняв, что попался в ловушку.
А чужак встряхнул его хорошенько, и столпившиеся вокруг люди услышали, что в карманах у крикуна звякнуло.
«Коли так,—сочным басом зарокотал на всю площадь богатырь,—мы и сами поглядим!»
И он кивнул стоявшему поблизости парнишке: «А ну, погляди-ка, что там у него!»
Взобрался парнишка на ограду, запустил руку крикуну в карман и вытащил монетку. «Один грош!»—громко объявил великан.
Вновь полез парнишка в карман крикуна и на этот раз вытащил уже три гроша. Затем принялся за другой карман. И извлек оттуда еще четыре гроша. «Ну как, еще звякает?»
«Нет, больше не звякает!»—ответили из толпы, собравшейся у фонтана.
«Тогда посчитаем, каков доход от его ремесла. Ну-ка, считайте все!»
Подбросил он вверх монетку, упала монетка на медную крышу ратуши—раздался мелодичный звон. «Один!»
Толпа хором повторила: «Один!» «Два!» — «Два!»
«Три—четыре—пять—шесть—семь»,—вместе с толпой вслух вел счет богатырь. «Восьмой грош! И последний!» «Восьмой!—подхватил хор.—И последний!» И вдруг кто-то из толпы звонко крикнул:
Кому восемь грошей Правды дороже, Тот холуй и шпик, Шею гнуть привык!
Вся площадь покатилась со смеху.
«Вот, значит, какая тебе цена—восемь грошей!— покрывая шум, пробасил незнакомец.—И кто же тебе их платит?»
Закусил губу крикун и молчит.
Вновь окунул его в воду чужак и держал теперь Подольше, чем в первый раз.
«Буду полоскать, пока не заговоришь»,—пригрозил он. «Вот-вот, полощи его, пока не заговорит!»—дружно подхватил хор.
Крикун повел головой из стороны в сторону, точно змея, попавшаяся в ловушку,—подмоги ищет. А не найдя ее, понял, что верзила не отступится, пока всю правду из него не вытянет. И, едва ворочая языком, прошептал: «Платит мне Черный Мельник».
«А мы плохо расслышали,—не пощадил его незнакомец.—Ну-ка, еще раз, да погромче!» Крикун повторил сказанное чуть погромче. «А когда врал—во все горло орал!—заметил чужак.— Ну-ка, скажи людям правду во весь голос!»
Совсем отчаялся крикун—понял, что Черный Мельник не придет ему на выручку. И вне себя от злости завопил что есть мочи: «Черный Мельник платит мне восемь грошей!»
«А слухи кто распускать поручает?» Крикун уже так напуган,, что не тянет, а сразу орет на всю площадь: «Черный Мельник!» Дважды пронеслось над толпой это страшное, леденящее душу имя. Словно от удара хлыстом, умолк смех, затих шум. Сперва кто-то один из толпы, за ним второй, потом третий вернулись к прилавкам и начали раскладывать свой товар, будто ничего не видели и не слышали.
Но тут и там сжались и поднялись вверх кулаки, а один подмастерье даже засвистел какой-то задорный и хлесткий мотив. И вот уже с десяток парней в гуще толпы подхватили его, и нет на всей площади человека, кто бы не знал слов этой песенки.
Песня запрещена—в трясину бросают того, кто ее запоет! Но десять парней насвистывают ее мотив—почем знать, у скольких на уме ее слова? И вдруг эти слова понеслись над головами: чужак, ничего не боясь, во все
горло запел: Шею волку свернем
И попляшем на нем. Близок день!
Выжжем черную чуму, Свалим черную стену. Близок день!
И, еще не кончив петь, повесил мокрого крикуна на статую посреди фонтана.
«Так кто же это был?»—набросился Черный Мельник на своего шептуна—очевидца событий на рыночной площади.
«Какой-то плотник по имени Ян».
«Болван!—вытянул мельник шептуна кнутом.— Размазня!»
«Так ведь люди говорили—плотник, дескать...» Пинок—и шептун с жалобным воем полетел в Черный Ручей.
Будь даже черным по белому написано, что заварушку устроил плотник по
имени Ян, мельник ни за что б не поверил. Чуял он: это был Крабат.
Крестьяне, может, и послушались бы, как всегда, и отдали бы сыновей, в душе проклиная мельника и бессильно сжимая кулаки в карманах. Случалось, что парни дорогой сбегали—то в пустошь, то в горы. И мельник с превеликим удовольствием вылавливал их поодиночке и жестоко карал.
Но на этот раз навстречу управляющему вышел здоровенный детина и заявил: «Нет у мельника на нас никаких прав!»
Управляющий с непривычки не принял слова парня всерьез: «Не болтай того, за что можно головой поплатиться! Не лезь на рожон!»
Но бунтарь только засмеялся в ответ: «Речь не о моей голове, а о твоих ногах: резво ли бегают?» И с вилами в руках грозно шагнул к управляющему. «Назад!»—завопил тот не своим голосом. Но парень не отступил, а, наоборот, медленно, шаг за шагом стал надвигаться. А за ним—вся деревня, мужчины и женщины, шаг за шагом, шаг за шагом. Управляющий изо всех сил храбрится—знает, что его ждет, если с пустыми руками к мельнику явится.
«Вы должны послать двадцать парней для работы на мельнице!»—срываясь на крик, заявил он.
«Нет среди нас баранов, чтобы покорно брести на убой!—перебил его парень.—Передай это своему хозяину!»
Вилы уже уперлись в грудь управляющего. С перепугу он выхватил из ножен меч и взвизгнул: «Я требую повиновения!»
Но теперь уже вся деревня ощетинилась вилами, а здоровенный детина даже замахнулся косой.
«Именем Черного Мельника заклинаю вас—повинуйтесь!»—чуть не плача, взмолился управляющий. Вместо ответа верзила бунтарь затягивает «Близок день!» и размахивает косой в такт пению. А толпа все прибывает и прибывает—вот-вот замкнется кольцом. Опрометью кинулся верный слуга назад, к мельнику. А тому и спрашивать ни о чем не надо—одного взгляда достаточно. «Свиньей ты был, свиньей и останешься'—рявкнул мельник и прикосновением палочки отправил верного слугу в свинарник.—Всех обращу в свиней, всех поголовно!—бушует мельник.—А этого верзилу с косой сгною заживо!»
От злобы и ненависти руки-ноги мельника свело судорогой, дыхание перехватило. Глаза налились кровью, ногти вонзились в ладони, а на губах выступила пена.
«Ты умрешь такой смертью, Крабат, какой еще никто на свете не умирал!»
Отдышавшись, послал мельник наемников в ту деревню с наказом: все живое спалить. Вместе с ними послал и крикуна—пусть потом ходит из города в город, из деревни в деревню и везде рассказывает, что своими глазами видел: вот, мол, какая кара ждет тех, кто осмелится поднять бунт против мельника.
Прибыли подручные мельника в деревню, а она пуста—ни людей, ни скотины. Все исчезли. Подожгли они дома, порубили деревья, отравили колодцы и спалили хлеб на корню.
А крикун отправился в ближайший город. На рыночной площади, как всегда, толпился народ. И увидел крикун: протискивается сквозь толпу женщина в черном. В левой руке у нее корзинка, в правой—глиняный горшок без крышки. Ветер выдувает из горшка тонкие струйки золы. Вскочил крикун на лестницу перед ратушей и завопил на всю площадь: «Слушайте, люди, что я скажу!»
С той стороны площади, где успела пройти женщина в черном, на него уставились горящие ненавистью глаза. И слова застряли у крикуна в горле. Почувствовал он, что не может ни звука произнести, будто онемел. Равнодушно отвернулась от него толпа, и никто не глядит на него с любопытством и страхом.
Решил крикун разузнать, что же произошло; скинул он камзол и, оставшись в простой рубахе, смешался с толпой. Навострил уши, слушает, о чем вокруг говорят. И услышал такое, что у него волосы дыбом встали: «И дома вновь отстроят, и поля вновь засеют, и деревья посадят, и колодцы отроют». Выходит, власти Черного Мельника скоро придет конец.
И еще увидел крикун: под сводчатой аркой церковных ворот сидит человек, подыгрывает себе на трехструнной скрипочке и поет:
Пока в доме матери Огонь в очаге тлеет, Пока солнечным светом Траурный холст рдеет,— Крабат, народа заступник, Крепнет и молодеет.
«Кто ты такой?»—спросил крикун у певца. «Староста здешнего хора»,—ответил тот, повторил припев и начал новый куплет.
Песня его длится долго и прославляет подвиги Крабата в борьбе против Черного Мельника.
Крикун подсел на порог церкви поближе к певцу, послушал его песню, и непривычные мысли вдруг зароились в его голове—тревожные и робкие. Но звон восьми грошей в кармане заглушил все мысли, кроме одной—о деньгах. Бросился он назад, к мельнику, и с ходу брякнул: «Восемь грошей мало! Плати больше!» «Свиньей ты был...»—начал мельник. Не дал ему договорить крикун: «И пускай! Зато и ты без нас как без рук! И осталось нас у тебя—раз, два и обчелся!» «...свиньей и...»
«Стоп, мельник!—опять перебил его крикун.—У меня важные вести!» «Говори!» «А сколько заплатишь?»
«Восемь грошей!»—едва сдерживаясь, зарычал мельник.
«И еще восемь—за риск!»
Швырнул ему мельник деньги: «Ну, говори же!» «Староста здешнего хора поет про тебя песни»,— выложил свою новость крикун. «Староста? А может, Крабат?»
«Крабата я не видел,—пожал плечами крикун.—Поет он про тебя и про Крабата. А еще—про огонь в очаге...» «В каком еще очаге?»
И крикун рассказал все, что удалось узнать. Прогнал его Черный Мельник, а сам вскочил на коня и помчался сквозь ночной мрак.
В низеньком домике под могучей липой темно и тихо. Толкнул мельник дверь сапогом, она и распахнулась. Замер на пороге мельник: а вдруг внутри Крабат?
«Крабат, ты где?»—крикнул он в темноту. Ни звука, ни шороха в ответ. Дом пуст и тих, но огонь в очаге тлеет. «Старуха!»—на всякий случай опять крикнул в темноту мельник и сам содрогнулся от гулкого эха, прокатившегося по пустому дому. Взял мельник сухую лучинку, зажег ее от огня, тлевшего в очаге, и осветил в доме все углы и закутки. Еще две лучинки, и вот уже в его руках факел. Сунул его мельник в железное кольцо возле двери, принес воды из колодца и залил очаг. Вода тут же превратилась в клубы пара, а огонь горит себе, как горел. Сорвал тогда мельник с плеча волшебный шнур и бросил его в огонь. Но шнур с громким треском взорвался, а огонь все так же горит и даже язычками поигрывает.
Совсем разъярился мельник. Выломал он вмазанную в пол топку вместе с колосниками и поволок под липу: потом выкопал яму в человеческий рост и столкнул туда топку. Забросал огонь землей, затоптал копытами черного коня и только тогда наконец успокоился: вот теперь-то огонь в очаге матери погашен.
Значит, можно спокойно поджечь соломенную крышу—на то и лучинки в железном
кольце горят. С треском взвилось к небу яркое пламя. Выхватил мельник горящую
доску и, размахивая ею, как факелом, поскакал обратно. И где он проехал,
красный петух побежал по крышам. Да только пожары эти—от того огня, что
горел в очаге матери. И зола с пожарищ разносится ветром по всей стране.
А куда она долетает, там взвивается песня. Та самая: «Близок день!..»
А тот, кому зола Знания проникла и в глаза, и в сердце, снимается с места и отправляется к Крабату. Огонь материнского очага, горящий теперь в тысячах очагов, указывает ему путь.
На краю болота он находит Крабата. Тот стоит в глубокой яме и копает ров к середине болота. «Кто ты такой?»—спрашивает Крабат. «Один из сыновей»,—отвечает пришедший. «А чего ты хочешь?» «Делать то же, что ты».
«А знаешь, что в старой легенде сказано: «Много зерен сгниет, прежде чем пшеница прорастет на болоте». Не боишься, что долго ждать?»
«У меня шестеро братьев, и все шестеро моложе меня».—С этими словами юноша спрыгивает в вырытую Крабатом яму.
Теперь оба трудятся плечом к плечу. Капля за каплей просачивается болотная вода в ров.
Она им уже до щиколоток, когда к краю канавы подходят люди из сожженной деревни. «Кто вы такие?»—спрашивает Крабат. «Сыновья матери,—отвечают те.—-Где нам начать?» И Крабат показал им, где копать, чтобы канавы одним концом упирались в болото, а другим—в его ров.
Вода во рву доходит им уже до колен, когда к краю подходит строем целый отряд. Впереди—певец с трехструнной скрипкой.
«Мы—сыновья матери,—говорит певец.—Показывай, где копать, Крабат».
Крабат снимает повязанное у пояса траурное покрывало, взмахивает им, как флагом—флаг кажется алым на фоне заходящего солнца,—и расставляет пополнение по местам.
Когда наступила ночь и мельник пустился в путь, чтобы загасить огонь в очаге матери, болотная вода переполнила вырытый ими ров глубиной в человеческий рост и устремилась в главную реку долины.
Когда мельник затоптал огонь в очаге матери, на краю болота зажглись тысячи костров. А когда он пустил красного петуха на крышу домика под старой липой, болото глухо застонало и с клекотом выплюнуло зловонную воду в чистую реку.
И вот мельник возвращается восвояси. Солнце медленно выплывает из-за горизонта, мельничное колесо со скрипом и скрежетом начинает вращаться; рывками, как бы нехотя, сдвигаются с места жернова. Изрыгая проклятья, мельник врывается внутрь. «Какого черта дрыхнете? Почему мельница еле дышит?»—орет он на батраков. «Нет воды, хозяин»,—отвечают те. Бросился мельник к ручью. Едва струится ручей по дну, не в силах он сдвинуть тяжелое колесо. Застыл на месте мельник и от бешенства весь побелел. Миг—и шестеро батраков полетели от его пинка в воду. Еще миг—и ядовитый ручей вскипел, сожрав их всех без остатка. Зато колесо теперь вертелось и жернова грохотали, как раньше.
Шестеро оставшихся валятся с ног и обливаются потом. Но их всего шесть, а не двенадцать: мельник нарушил свой собственный закон. Выпустил он из хлева шесть свиней и вернул им человеческий облик. Но тогда в хлеву осталось шесть. Видит мельник: куда ни кинь, все клин. И схватился он за волшебные книги. Но там написано лишь то, что он и сам знает. «Болото питает ручей. Ручей крутит мельницу. Мельница дает мельнику власть».
От злости чуть не разодрал мельник книгу. Но в последнюю минуту на глаза ему попалась строчка: «Огонь в очаге матери охраняет Крабата». Разве он не загасил этот огонь?
Не только загасил, но и закопал, втоптал ногами в землю! Значит, одно остается—покончить с Крабатом. Час пробил!
Смотрит мельник на кольцо, что носит на безымянном пальце. Смотрит и смотрит, не отрываясь, завороженный твердо-текучим блеском, пока изо рта не начинает капать слюна. Мысленно он уже видит тысячные толпы, чьей кровью напьется иссохшее болото. И тогда мельница вновь завертится с прежним гулом и грохотом. А жернова меж тем опять дернулись и застряли. Столкнул мельник в воду еще шестерых батраков и взлетел на своего коня. Мельница за его спиной загромыхала с прежней силой.
Спешился мельник там, где болото еще не высохло, и, спрятавшись в зарослях ольхи, увидел толпы людей, копошившихся у края долины. Доволен мельник: не зря растечется по полю блеск его третьего кольца. Видит он, как поглощены работой его враги, слышит, как разносится окрест их песня, но слышит также глухие стоны сохнущего болота, видит, как зловонная вода вливается в клокочущий поток, и понимает: пришла пора вырвать язык у песни и залечить раны истекающего кровью болота. Снял он кольцо с пальца и дал ему строгий наказ: засыпать свежевырытые канавы и в один миг уничтожить людей—двенадцать раз по двенадцать сотен,—не тронув одного только Крабата. Этому уготовил мельник особую смерть, долгую и мучительную, смерть на глазах у всех—в том числе на глазах у детей и женщин, вынашивающих младенцев. Отныне женское чрево не породит бунтарей.
И мельник с силой швырнул кольцо в небо над долиной.
Взлетело кольцо ввысь, разомкнулся мерцающий круг, вырос беззвучно вверх и вширь и превратился в огромный черный гриб. Из середины гриба молнией сверкнул нестерпимо яркий свет, и оглушительный гром расколол небо. Двенадцать раз по двенадцать сотен ослеплены светом, оглушены громом; только что выкопанные канавы засыпаны дрогнувшей землей, а болотная вода у запруды захлестнула и мертвых, и живых и унесла всех назад, в болото.
Но из толпы тех, кого не уничтожило кольцо мельника, выступил вперед Крабат. Не медля ни минуты, устремился он по долине смерти туда, где, выйдя из засады, ждал его мельник—черная громада на фоне темных кустов. Еще издали крикнул Крабат—и его крик потряс небо наподобие грома, непременного спутника ослепительных молний: «Мельник! Я поклялся, что уничтожу тебя своими руками. Иду исполнить эту клятву!»
«А ведь у матери огонь-то погас!»—раздалось в ответ вслед за взрывом злорадного хохота.
Крабат слегка отступил в сторону, и мельник увидел за его спиной высокую худую женщину во всем черном, с глиняным горшком в руках. В горшке спокойно горел огонь из ее очага.
Черный Мельник поражен. От ужаса кровь застыла в его жилах и руки-ноги онемели» Но, изрыгнув страшное проклятье, он разорвал оковы страха, взвыл по-волчьи и, вырвав из собственного черепа мозг, швырнул его в женщину.
Однако Крабат перехватил на лету мозг мельника— такой же твердо-текуче-блестящий, как и кольцо,—и бросил на кучи земли, преградившие путь болотной воде. Вода вновь с ревом устремилась к реке, что текла посреди долины, и Крабат стал подступать к мельнику. И чем ближе он подступал, тем выше казался. Никакого оружия при нем не было. Их разделяла всего сотня шагов.
«Послушай-ка, Крабат,—не выдержал мельник.— Наши силы равны. Мне с тобой не справиться, но и тебе меня не одолеть. Поэтому предлагаю: давай поделим поровну и мельницу, и все остальное. Помнишь, как я делил зайца? Ведь по-братски делил? Станем союзниками, станем друзьями! Нет в мире силы, способной противостоять нам обоим. Вот тебе моя рука, брат Крабат!—Он рассмеялся дружелюбно и звонко и повторил:—Вот тебе моя рука!» Осталось всего десять шагов.
«Не рука мне твоя нужна, а жизнь!»—отрезал Крабат.
«Постой, погоди! — заверещал мельник.— Предлагаю тебе две трети...»
«Нет, только все целиком!»—не пошел на уступки Крабат. Осталось уже пять шагов. Мельник все так же стоит с протянутой рукой, и пальцы его дрожат. Между ними всего два шага.
Вдруг мельник вскакивает на коня и во весь опор несется назад, на мельницу. Русло Черного Ручья сухо—лишь кое-где поблескивают темные лужи,—мельница молчит, батраки разбежались, свинарник пуст.
Внутри сидят на мешках с золотом двое крикунов— без помощи мельника им мешки не развязать.
«Что вам здесь надо?»—набросился на них мельник, брызжа слюной от злости.
«Хотим предложить тебе небольшую сделку,—ответил один из них, лихо заламывая шапку.—Мы с напарником раззвоним на всех углах, что твоя мельница мелет по-прежнему и что Крабат теперь твой приятель и союзник—словом, что-нибудь этакое. А ты за это дашь каждому из нас по мешку».
Молча выхватил мельник свой острый меч, зарубил крикунов и бросил их тела в пересохший ручей.
Колесо со крипом и скрежетом сделало пол-оборота, но двигалось медленно, из последних сил.
Распахнул мельник дверь своей комнаты и тяжело рухнул на сундук. Дернулось колесо и замерло—теперь уж навсегда. Черная Мельница перестала молоть.
Двенадцать раз ловит ртом воздух мельник—и никак не может подняться. Еще один вдох, и он поднимается, но с трудом держится на ногах: невыносимая тяжесть давит его к земле. Черный пот выступает из пор. Пошатнувшись, он распластывается на сундуке и вновь поднимается, дрожа всем телом. Но вот силы окончательно ему изменяют, и он опускается на четвереньки. Пальцы на ногах и руках загибаются крючьями—это уже волчьи лапы с острыми когтями. Кожа покрывается бурой шерстью. Содрогнувшись от ужаса, сердце бьется поволчьи и гонит кровь к голове. Та принимает очертания волчьего черепа. Страшная пасть открывается, И огромный серый волчище издает такой жуткий вой, что деревья в лесу вздрагивают.
На пороге комнаты вырастает Крабат. Волчьи глаза загораются кровожадным огнем, губы вздергиваются, обнажая могучие клыки, брюхо подбирается, и, собрав всю силу своих стальных мышц, волк в огромном прыжке обрушивается на Крабата. Крабат успевает увернуться, и руки его клещами смыкаются на волчьем горле.
Рванувшись в сторону, могучий зверь мигом освобождается из цепких объятий. Волчьи когти рвут в клочья грудь Крабата, хищные клыки раздирают плечо. От запаха крови волк приходит в неистовство, наскоки его учащаются, он хрипло дышит, из пасти вылетают клочья пены, окрашенной кровью. Крабат еле удерживается на ногах, но, собравшись с силами, вновь железной хваткой вцепляется в горло хищника. Из зияющих ран хлещет кровь, но руки все крепче стискивают волчье горло. Пытаясь вырваться, волк бьет противника лапами, наваливается на Крабата всем своим мощным телом, наносит ему новые и новые раны, но смертельные клещи не размыкаются.
Волк хрипит, задыхаясь, налившиеся кровью глаза вылезают из орбит, и, вздыбившись в последний раз, он тяжело оседает наземь. Волчье сердце перестало биться.
Крабат бросает труп на острые ребра сундука, и сундук сам собой отворяется. Рядом с шестью книгами в отдельном ящичке хранился громкий и радостный смех мельника. Его можно завести ключиком, как музыкальную шкатулку.
А вот и волшебная палочка. Она состоит из трех истин: «В человеке неистребим зверь», «Человек— песчинка, несомая ветром», «Покорность умирает в своей постели, высокомерие—на виселице».
Горстка черно-красных плетеных шнуров, лежавшая рядом, на глазах превращается в клубок серых земляных червей. Крабат переворачивает сундук вверх дном и вытряхивает в мусорную яму все его содержимое вместе с трупом волка. После чего делает знак вошедшей в комнату матери.
'И мать разбивает глиняный горшок с огнем. Пламя перескакивает на разбросанные по полу книги. Крабат раздувает тлеющие искры, и язычки пламени взлетают отдельными лепестками, а из лепестков тут же складывается огненный цветок.
Мать перевязывает раны Крабата траурным покрывалом; пропитавшись кровью героя, белая ткань вмиг становится красной.
«Когда книги сгорят дотла, собери золу Знания и отнеси ее своим сыновьям»,—говорит матери Крабат.
В последний раз вспыхивает невиданное черное пламя, и мать зажмуривается от нестерпимо яркого света. А когда она вновь открывает глаза, то видит, что Крабат идет за плугом по бывшему болоту. За ним идет второй пахарь. И этот второй—тоже Крабат. Идут пахарь за пахарем, и все они схожи с Крабатом. Мать трет непривычные к яркому свету глаза. Солнце разогнало болотные пары.
Кто-то идет по земле—то ли старец, то ли юноша, даже лицом к лицу не
разобрать. Возможно, это Крабат. Тот самый Крабат, о котором легенда рассказывает: