ЧЕРНАЯ МЕЛЬНИЦА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Раздел I

Попробовали было Крабат с Маркусом воспользоваться помощью матерей и вызволить хоть кого-то из батраков. Троих таким способом на волю выпустили. Но ни одного из этой троицы в живых не осталось: выследил их мельник и на месте прикончил. Прикончил он и того парня, что хотел тихо и мирно прожить жизнь на крестьянском дворе. Что значат вилы против того, кто властен превращать людей в животных? Мельник стал еще могущественнее, чем прежде. Но Крабата с Маркусом пока не смог разлучить и отомстить им обоим за все не сумел. Чувствует он, что эта парочка день ото дня все опаснее. И дума о ней не дает покоя мельнику. Снял он с пальца первое кольцо и окружил им мельницу.

Налетела на Черный Лес буря. Ливень такой силы хлещет, что вода стеной стоит. Ветер сухие ветки крошит, а живые деревья с корнем вырывает; оглушительный грохот стоит в лесу. Кажется, тысячи чертей слетелись сюда на адский шабаш.
Сквозь бушующую тьму ощупью пробираются Крабат и Маркус. Чем ближе к мельнице, тем глубже болотная топь. Как от стенки горох отскакивают их заклинания от завалов и ям, которыми усеял их путь мельник.

Но они все идут и идут и через три дня выходят к Черному Ручью. Мостков, ясное дело, нет, и, чтоб попасть на тот берег, надо найти место, где речка из-под земли вытекает или под землю течет. Но такого места больше нет. Теперь у речки ни начала, ни конца. Кольцом окружает она мельницу. Пробегала мимо них крыса. Поймал ее Крабат и, крепко зажав в руке, окунул головой в ручей. Не успел он и глазом моргнуть—глядь, а в руке у него один крысиный хвост: ядовитая вода сожрала крысу.

Выдрал Маркус молодую сосенку и тоже окунул в воду. То же вышло, что и с крысой. Черный Ручей пожирал все живое.
Знал Крабат, что браслет защитит его от Мельниковых чар. С ним черной воде не совладать. Он-то мог бы и переправиться. Да будет ли в том прок? Ведь, кроме него, никому живым не перебраться—ни на ту сторону, ни обратно.
«Придется Птицами обернуться,—шепчет Маркус.—И лучше всего—совами, чтобы в темноте видеть».
Но Крабат качает головой. Он запомнил все, что успел прочесть в книгах Черного Мельника, а прочел он Книгу Знания и Колдовства. Кто все знает, тот все может. Это правда. А колдовство—пустая болтовня. Оно бессильно против того, кто владеет Знанием.

«Наша цель—разрушить Черную Мельницу,—говорит он.—И уничтожить мельника».

«Ты всерьез надеешься пробить стены, расколоть жернова и сорвать мельничное колесо?—в отчаянии спрашивает Маркус.—С этим нам не справиться, Крабат!»
«Но мельника уничтожить, может быть, и удастся,— возражает Крабат.—Правда, я еще сам не знаю как. И все же попробую».

«Один?—спрашивает Маркус.—Одного я тебя не пущу!»

«Если до восхода солнца не вернусь,—наставляет друга Крабат,—беги что есть духу обратно. В корнях старой липы у дома твоей матушки найдешь книгу мельника. Достань ее и выучи наизусть все до последней буквы. А потом объяви мельнику бой—не на живот, а на смерть.—Он протянул Маркусу руку.—Прощай, брат!»

Молча пожал тот руку друга в знак того, что клянется все исполнить, и молча смотрел, как Крабат вброд переправляется через ручей. Черная вода клокочет и пенится, бурлит и кипит. За клубами пара Маркус потерял Крабата из виду и от ужаса чуть не закричал. Но тут пары рассеялись—на том берегу стоит Крабат и ободряюще машет рукой.
Маркус спрятался под мощными ветками огромной ели и стал наблюдать за мельницей. Может, она с минуты на минуту взлетит на воздух, подумал он. Может, Крабат взорвет ее и притащит мельника, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту.

Но Черный Ручей не зря бурлил и пенился—он подавал знак мельнику. И тот приготовился к встрече. Как только Крабат появился на мельничном дворе, из-под ног у него вырвалось белое пламя. Наступил Крабат ногой на пламя, оно и уползло под землю. Двинул мельник на Крабата стену огня. Но Крабат прошел сквозь огонь и, чтобы не оказаться совсем безоружным, схватил деревянную ручку от рычага, опускающего мостки через ручей.

Мельник выскочил из дома, держа наготове волшебную палочку. Увидев в руках Крабата простую палку, он злорадно расхохотался: волшебная палочка в его руках вмиг стала острой шпагой. Рано, однако, развеселился. Крабат отразил все удары волшебной шпаги, взгляд его быстр и рука тверда, он трижды пробил защиту мельника, и его палка трижды ударила того по лицу. Лоб у мельника кровоточит, правый глаз вот-вот заплывет.

Но тут мельник, изловчившись, колет Крабата в левое плечо. Предвкушая победу, он смелее орудует шпагой, стремительнее нападает, норовит попасть в глаза. Мельник явно решил ослепить противника и взять его в плен живым.
«Десять тысяч сгоню на рыночную площадь!— грозится он, скрипя зубами от бешенства.—Пусть поглядят, как подыхает тот, кто осмелился бросить мне вызов!» Крабат не издает ни звука. Он по-прежнему ловко увертывается и смело наседает, но кровь из раны все сочится и силы начинают слабеть. И вновь его удар пришелся по лицу мельника. Тот отшатнулся, и Крабат молниеносно нанес следующий удар, вложив в него всю свою силу. Оружие вылетело из руки противника— Крабат тут же схватил шпагу и приставил ее острие к груди мельника, готовясь пронзить врага в самое сердце. Тут мельник сорвал с пальца второе кольцо—кольцо Времени—и надел его на себя, как обруч.
Время вращается бешеным вихрем и выбрасывает Черного Мельника в высокие и мрачные покои крепости.

Раздел II

Кто преодолеет и болота, и реку, и голые крутые склоны, тому преградят путь высокие стены из огромных нетесаных камней. А за стенами—солдаты с мечами и пиками. Неприступна эта крепость.

«Так ли уж неприступна?—в бешенстве топает ногой властелин крепости, маркграф.—Они осмелились разбить мое лучшее войско!»
Комендант крепости не согласен: «Одно дело— заманить войско в болота, другое—взять штурмом такую крепость, как эта».

Маркграф перебивает: «Как зовут их вожака?» «Вожаков много, господин. Но самый опасный среди них—Крабат». Маркграф испуганно вздрагивает.

«Сделай все, что нужно для обороны!»—приказывает он.
Комендант отправился выполнять полученный приказ. А маркграф подошел к подслеповатому окошку и стал глядеть за реку. Где-то на том берегу противник стягивает в кулак свое войско.

Значит, его зовут Крабат, размышляет маркграф; лицо у него мрачнеет и становится очень похожим на волчью морду. Он разбил мое войско, для такого река не преграда. Значит, и крепость не неприступна. Во всяком случае, для Крабата.
По узенькой каменной лестнице спустился маркграф в самую потайную комнату крепости. И самым тщательным образом запер за собой дубовую, обитую железом дверь. В комнате ничего нет, кроме грубо сколоченного стола и сундука, обитого железом. Ключи от сундука маркграф носит на груди под кольчугой. Ключей семь—столько же, сколько замков. Отпирает маркграф один замок за другим и каждый раз вынимает по книге. Но книг всего шесть: один ключ отпирает и запирает пустоту.

Маркграф садится за стол. В одной из книг должен содержаться совет, как победить Крабата, как спасти серую крепость, как навсегда вернуть завоеванные и вновь потерянные владения.
Нашелся этот совет в книге, которая начиналась словами: «Кем болото дорожит, тому оно и ворожит».

Лишь глубокой ночью поднялся маркграф в жилые покои. И глаза его так пылали во мраке, что стоявший на часах солдат испуганно шарахнулся в сторону.
«Словно дикий зверь подкрался»,—расскажет он потом в караульном помещении. А другой солдат добавит: «Люди говорят, маркграф, мол, никогда над прозрачной водой не склоняется».
И оба, торопливо осенив себя крестным знамением, надолго умолкнут: куда как опасно вести о маркграфе такие речи. Ушей у него хватает, а слова «Повесить!» или «Голову с плеч!» то и дело слетают с его уст.

Никто не считал, скольких он велел обезглавить, скольких вздернуть на виселице. Но бесконечной чередой тянутся на том берегу холмы, нареченные в память о его правлении Холмами Виселиц. Никому не сравниться с ним в жестокости. Да он и сам с гордостью говорит о себе: «Я—Огненный Меч!»
А в это время в другой крепости, неподалеку от первой, собрались на совет лучшие из лучших, избранные народом для руководства войском.
«Мы должны взять серую крепость штурмом, а маркграфа убить,—требует молодой военачальник князь Крабат.—Слишком многих из нас он уничтожил».
Ответом ему—молчание. Каждый из собравшихся может сказать: и моего брата, и моего отца, и моего сына.

«Это потребует тысячи новых жертв»,—говорит старый полководец князь Любомир.
Крабат резко оборачивается: «Не решимся мы сейчас на эти тысячи, позже погибнут насильственной смертью десять раз по десять тысяч—заколотые, задушенные, повешенные, четвертованные, сожженные. Нашим детям вырвут языки, а земля пропитается нашей кровью».

Князь Любомир вздыхает: «Тебе бы Ратибором зваться—уж больно ты в бой рвешься. Ну ладно, воевать так воевать». «Просто воевать—уже мало,—возражает Крабат.— Воевать нужно по единому плану и под единым командованием. Иначе маркграф разобьет всех поодиночке. Нас тридцать, и мы должны поставить главным кого-то одного, если не хотим, чтобы маркграф одержал над нами победу».
Мнутся князья, трудно им на такое решиться. Сейчас они—свободные военачальники, никому не подвластны. И ведь сумели наголову разбить солдат маркграфа, отбросили их за реку.
«Разве мы не равны между собой? Для чего нам сажать себе на шею короля?»—наконец произносит один из них то, что у многих вертится на языке. Раздается одобрительный рокот.

Крабат встает: «Мы называем себя военачальниками, вожаками народного войска. Мы—не подданные какогонибудь владыки. Но мы должны быть подданными свободы—иначе все попадем в кабалу. У нас нет выбора, братья!»
«Не нравится тебе наша компания—что ж, скатертью дорога,—ехидно замечает один из самых молодых князей.—И если тебе так уж тяжко носить княжеский титул, мы с удовольствием избавим тебя от этой ноши. Паши землю, раз тебе это больше по нраву».
Двое или трое смеются.

От имени старших по возрасту слово берет Любомир: «Нет мудрости в твоих речах, но и Крабат рассудил неумно. Сперва пусть каждый из нас поставит под знамена всех способных носить оружие, а уж потом решим, как быть дальше. Само собой, на время войны придется выбрать кого-то из нас главным. Но с этим можно и подождать, пока не соберем войско».

В знак одобрения князья бряцают оружием. Мудрый Любомир опять уладил спор раньше, чем он успел разгореться.
Лишь один Крабат сидит неподвижно, словно окаменев. И когда собравшихся обносят медовухой, он лишь пригубливает из вежливости, дабы не обидеть гостеприимного хозяина.
Крабат напряженно думает и приходит к выводу, что главным наверняка выберут Любомира. Он и храбр, и не внушает опасений, что посягнет на свободу действий других военачальников.

Так что маркграф наверняка разделается с ними как со стадом овец. Кувшины с медовухой круг за кругом обходят гостей. Раз от разу мрачнеет лицо Крабата. Входит стражник: «Посланец от маркграфа, сударь!» «Чего он хочет?»—спрашивает Любомир. «Передать тебе письмо от своего господина». «Пусть войдет!» Любомир встал, князья выстроились полукругом. В дверях появился комендант серой крепости. Вытащив меч из ножен, он передал его одному из стражников, как того требует обычай. В трех шагах от Любомира закованный в панцирь посланец едва заметно кивнул в знак приветствия.
Князья ответили таким же кивком.
«Мой господин, маркграф императора,—начал комендант,—хочет предотвратить дальнейшее кровопролитие. Он отдает должное вашей храбрости и считает за честь иметь столь отважных противников. Храбрый противник—высшая награда для храбреца. Мой господин, маркграф императора, предлагает вам покончить с войной и заключить мир. Он приглашает вас в свой замок. Ворота будут открыты, мечи сложены и праздничный стол накрыт для друзей. Какой ответ должен я передать моему господину, маркграфу императора?»

«Мы передадим ему наш ответ на остриях мечей»,— чуть было не вырвалось у Крабата.
Но ни один мускул не дрогнул на лице Любомира, когда он ответил: «Скажи своему господину, что мы разделяем его желание покончить с войной и заключить мир. Высшая награда для храбреца—возможность не обнажать смертоносный меч. Скажи своему господину, что мы благодарим за приглашение. Мы посоветуемся и вскоре сообщим ответ письмом».

Таким оборотом дела комендант, по всей видимости, не совсем удовлетворен.
«Ровно через десять дней тезоименитство императора. Чем не повод заключить мир и дружбу именно в этот торжественный день?»

Любомир так же спокойно повторил: «Мы сообщим маркграфу наш ответ письмом».
И пришлось коменданту смириться. Он еще медлил, ожидая чего-то—может, кубка вина в обществе князей, может, намека, похожего на обещание. Но Крабат решительно отделился от группы молодых, взял из рук солдата меч и протянул его посланцу.
Комендант молча откланялся и вышел в сопровождении стражи.

Любомир тут же повернулся к Крабату. «Мы сохраним тысячи жизней, юный брат мой!—взволнованно воскликнул он.—Наконец-то вновь наступит мир!»
«Маркграф—хитрая лиса!»—предостерег чей-то голос.

Крабат покачал головой: «Нет, не лиса он. Он волк. А волк только тогда за мир, когда он уже мертв».
Но его не стали слушать. Все в восторге от мира, предложенного маркграфом. Будь он волком, разве предложил бы он мировую? Значит, маркграф всего лишь лиса. И если собирается обвести их вокруг пальца, ничего у него не выйдет. Не на таких напал! А старому Любомиру важнее всего тысячи жизней, которые удастся спасти от верной гибели под стенами неприступной серой крепости.

На валу Любомирова замка стоит Крабат и думает горькую думу. Любомир назвал его Ратибором. Но Крабат ратует за борьбу вовсе не ради борьбы; просто он знает, что только мертвый волк не поступает по-волчьи. Стоит он на валу и мысленно видит такую картину: ползут по дорогам страны колонны солдат маркграфа, и виселицы, как грибы, вырастают на обочинах. Тучами слетаются на пир черные вороны: пищи у них теперь хоть отбавляй.

Раздел III

«Разве не лучше въезжать в эту крепость так, как мы сейчас,—с добром и миром?»—укоризненно сказал князь Любомир Крабату, скакавшему бок о бок с ним.

Но Крабат возразил, как отрезал: «Посмотрим, как мы из нее выедем».
Улыбнулся старый князь: «Мой юный Ратибор...» Голос его потонул в звуках фанфар, возвещавших о прибытии гостей. Выпрямился в седле Любомир и торжественно въехал в гостеприимно распахнутые ворота.

Стража у ворот безоружна, безоружны и солдаты, усеявшие стены крепости; на всех лицах написано любопытство—может, и не слишком доброжелательное, но, во всяком случае, не враждебное. По двору крепости, вымощенному грубо отесанными камнями, навстречу гостям движется маркграф со своей свитой. Тридцать князей спешиваются, тридцать пажей отводят лошадей в стойла.

«Благородные господа! — приветствует гостей маркграф.—Нынче такой день, когда солнцу приятно сиять на небе». Новый рев фанфар.
«Прислушайтесь к звукам труб, взгляните на яркие стяги,—говорит маркграф после паузы.—Я рад видеть вас у себя, и радость моя чиста и не замутнена посторонними мыслями. Этот день грядущими поколениями будет праздноваться как день мира!» Маркграф вынул меч из ножен и вонзил его в землю между камнями. Все приближенные последовали его примеру и один за другим вонзили свои мечи в землю.

«Конец войне, наши ножны пусты!—торжественно возглашает маркграф.—Добро пожаловать, благородные друзья!»
А день и вправду на редкость ясный. Солнце заливает светом площадь, и все видят, как князь Любомир вынимает из ножен меч—а меч тяжел, пожалуй, слишком тяжел для старого человека. Но маркграф знает, как знают и остальные, что еще и года не прошло с того дня, когда князь Любомир этим мечом разрубил напополам одного из рыцарей маркграфа с лошадью вместе.

Может быть, когда-нибудь потом барды воспели бы этот меч в своих песнях, все может быть. Но старый князь Любомир своей рукой вонзил его острием в землю между камнями, которыми вымощен двор серой крепости, и, значит, бардам не о чем будет петь. И видит солнце, как тридцать князей безоружными вступают под своды празднично убранного зала.

Но браслета на правом запястье одного из князей солнце не видит. А браслет этот волшебный—с ним князь неуязвим для всех мечей, кроме меча маркграфа. Зато оно видит, как у подножия скалы приканчивают безоружную свиту — приканчивают как бы даже бесшумно, ведь трубачи на стенах крепости все еще трубят в свои фанфары. Парадный зал празднично убран, но пуст. Не видно здесь столов, уставленных яствами.
Маркграф ведет своих гостей во второй зал, стены которого затянуты черным.
«В честь этого дня,—говорит маркграф, обращаясь якобы к Любомиру, но без видимой нужды слегка повышая голос,—в честь этого дня я хочу сказать несколько слов: отныне между нами и вами воцарится мир на вечные времена!» Сказано это было не слишком громко, да и не слишком торжественно, скорее даже со смехом. А смеялся маркграф потому, что после его слов черные стены зала внезапно ощетинились обнаженными мечами, а за мечами из стен выступили рыцари в черном. И прежде чем князь Любомир успел крикнуть: «Отомсти за нас, Ратибор!» или хотя бы только: «Нас предали!»— он уже нем и разрублен надвое—голова тут, а туловище там.

Маркграф уже не смеется, но еще усмехается—он заметил, что последний из безоружных гостей вырвал меч из рук черного рыцаря, в тот же миг пронзил его грудь и в мгновение ока к двадцати девяти заколотым добавил с десяток черных трупов.
Теперь уже маркграфу совсем не до смеха—он видит, что мечи рыцарей отскакивают от этого человека. Значит, это Крабат. А собственный меч маркграфа далеко— торчит между булыжниками во дворе крепости. И маркграф издает волчий вой, видя, что

Крабат распахивает дверь и, пробиваясь наружу, усеивает трупами парадный зал, заваливает телами ступени лестницы и мостит ими двор. Крабат прорвался к воротам крепости, обагренный чужою кровью, и те, кого он успел хотя бы царапнуть мечом, умерли раньше, чем он достиг берега. Он бросился вплавь—вода в реке закипела от летящих вслед за ним стрел. Вне себя от ярости маркграф велел принести арбалет и, вложив в него свой меч, выстрелил не целясь. Меч вонзился пловцу в бедро и окрасил воду кровью. Добрался Крабат до берега, выхватил меч маркграфа из раны и стянул ее края руками.

А кровь капает и капает на прибрежный песок. И вспомнил Крабат: «Земля пропитается нашей кровью».
Откуда ни возьмись—старик крестьянин. Приютил он Крабата на ночь да и спрашивает: «Как звать-то тебя?»
«Ратибор»,—ответил Крабат. Теперь это имя ему по вкусу пришлось.
А из серой крепости на скале потекли черные реки крови.

Раздел IV

Ждет Маркус возвращения Крабата, а сам боится—не явился бы вместо него мельник. Книгу из-под корней старой липы он выкопал и название ее прочел: Книга Знания и Колдовства.
Стал Маркус учиться Знанию. Никак оно ему не дается. Да и какой толк знать, что жизнь всему живому дает солнце, когда день за днем ждешь, что явится мельник, а с ним—смерть?
А вот колдовству научиться легче легкого. Черная магия—просто детская забава, коли у тебя в руках волшебный шнур мельника. Пускай только заявится, думает теперь Маркус, мы с ним еще померяемся силами! И Маркус решил учиться черной магии. Он пошел к соседу, недавно забившему свинью, и попросил дать ему несколько костей—якобы для супа.

Мельник превращал кости в крошечных поросят, вот и Маркус сделал их из костей—сразу целую дюжину. Выгнав поросят на пастбище, он лег на травку и принялся изучать книгу. А время от времени развлекался тем, что заставлял поросят маршировать на задних лапках: «Направо! Налево! Парадным шагом, марш!»
Из ивового прутика он вырезал дудочку, и розовые поросята заплясали под его музыку—цирк, да и только!
По ближней дороге пыль клубами—катит целая вереница богатых карет, и одна из них вся в золоте. Остановились кареты, и из раззолоченной донесся раскатистый смех: поросячий балет королю понравился. А значит, и балетмейстер пришелся бы очень ко двору при его дворе. Ведь жизнь королевская скучна до крайности, и королю приходится самому ломать голову и придумывать себе развлечения. А разве королю пристало все время ломать себе голову, чтобы только не умереть со скуки?
И король дал знак егерям: «Взять этого малого ко двору!»

Егеря схватили Маркуса, и министр двора объяснил деревенскому парню, что ему выпала высокая честь: стать шутом—или обершутом, это уж как повезет,—при особе его величества. А у Маркуса сразу же мысль мелькнула: не превратиться ли мне в песчинку? То-то король опешит! Вот смеху-то будет! Но тут он вспомнил про Черного Мельника и смекнул, что при королевском дворе тот его искать вряд ли додумается. А если и додумается, то вряд ли посмеет забрать к себе в батраки столь важную особу, как придворный шут. Такого еще не бывало.

«Согласен,—сказал Маркус министру двора и приказал своим поросяткам:—Галопом, домой, марш!»
Поросята пустились вскачь, а Маркус сел в последнюю карету, где ехали придворный повар, придворный пекарь, придворный портной и придворный цирюльник. Кареты с шумом понеслись по деревне, но Маркус пробормотал себе что-то под нос, и колесо у королевской кареты тотчас сломалось.
«Сейчас вернусь!» сбросил он на бегу и помчался домой.
В огороде мать пропалывала грядки. «Уезжаю, матушка!»—Маркус указал рукой в сторону карет. «Небось опять за счастьем?»—спросила мать. «Просто неохота сидеть сложа руки и ждать беды,— ответил сын.—Пока Крабат не вернулся, там для меня безопасней». «Останься со мной!»—попросила мать. «Но я ведь не навек, матушка. До скорого свидания! И не тревожься понапрасну. Теперь я сумею за себя постоять. Да и ты нужды знать не будешь!»
Прошептал он что-то себе под нос, и куча сорняков у ее ног мигом превратилась в гору пшеничных зерен.
«Всего тебе наилучшего, матушка! И скажи Крабату, где меня найти!»

Обнял он мать и поспешил к каретам. Проделок нового шута хватило королю ровно на двадцать три дня. Но потом все приелось и наскучило—и танцующие розовые свинки, и летающие перепелки из марципана, и кувыркающиеся через голову мышки. Надоели ему и золотые рыбки, что выныривали из фонтана во дворе замка и превращались во флотилию боевых кораблей. Кораблики палили из крохотных пушечек и топили друг друга. Потопленные вновь превращались в золотых рыбок, и только один всегда оставался на поверхности целым и невредимым.

Король каждый раз брал увеличительное стекло и с его помощью читал название, начертанное на носу корабля: «Мах1ти« гех», что означает: «Величайший из королей».
И придворные каждый раз восторженно рукоплескали—впрочем, вовсе не шуту Маркусу, а своему королю: ведь это он доставал из воды кораблик чистого золота. Правда, кораблик прямо у него в руках превращался в обыкновенный серый камешек. Король с досадой отшвыривал камешек—на земле оказывался золотой слиток. Министр двора бросался к слитку—и попадал рукой в собачий помет. Король покатывался со смеху, а раз смеялся король, смеялись и все придворные.
Одному лишь министру было не до смеха. И настал день, когда его терпение лопнуло, и, вытерев руку о камзол Маркуса, он прошипел сквозь зубы: «Отправляйся на мою личную кухню! И не вздумай со мной шутки шутить, не то заживо замурую! И тогда—колдуй себе, сколько влезет!»

Маркус ждал, что король вмешается. Но тот и бровью не повел: «Подсовывать моему министру собачье дерьмо... Это все равно что бросать им в меня! Благодари бога, что дешево отделался!»
Королю уже приелись шутовские фокусы: в конце концов, все время одно и то же. Но Маркуса его немилость мало заботит: не все ли равно, в кухне у министра или в каморке придворного шута? Лишь бы поблизости от короля—и, значит, в безопасности. И оплеухам, которые отвешивал ему старший повар, он вел точный счет—в надежде, что придет день, когда он с ним сполна расквитается—в розницу или оптом. Число оплеух перевалило за тридцать, когда на кухню вдруг влетел запыхавшийся министр двора и заявил Маркусу: «Нынче у меня званый обед. И король будет моим гостем. Надо его повеселить. Постарайся придумать что-нибудь новенькое!»

И Маркус постарался. Первое блюдо—гусиная печенка с трюфелями. Вдоль стола чинно вышагивал Живой гусь, запряженный в серебряную тележку с гусиной печенкой. Печенка была нафарширована трюфелями и выложена в форме королевской короны. Обслужив гостей, гусь спел песенку, улегся посреди блюд и превратился в марципановый торт.
«Браво!»—сквозь зубы процедил король, даже не улыбнувшись.
Но министру до зарезу нужно, чтобы король рассмеялся. Государственная мошна, попав в его ведение, поначалу была набита, как королевское брюхо, а по прошествии лет стала пуста, как его же башка. И не хватает в ней ровно столько, сколько нужно на постройку приличного замка. Министр его уже отстроил. Вот почему ему важно, чтобы король смеялся: король веселится—министру спокойнее спится.

Слуги в расшитых ливреях внесли суп: прозрачный бульон с золотистыми клецками. Когда бульон съели, то каждый увидел, что у него в тарелке осталось несколько клецек—у кого две, у кого пять, а у короля целых семь. На вид клецки золотые и даже на ощупь—чистое золото.

Бросил король семь своих клецек на колени молоденькой фрейлине, и фрейлина полыценно улыбнулась, а король игриво ей подмигнул. На золотом блюде подали форель. Вместо глаз у рыбы драгоценные камни: блюдо сияет и искрится на весь зал.
Король улыбнулся уголком губ, вынул из рыбины два рубиновых глаза и, вытерев их о скатерть, опустил в вырез платья фрейлины.
«Все же ваши во сто крат краше»,—шепнул он ей на ушко.
Фрейлина старательно зарделась и прошептала в ответ: «У кого какой вкус, я судить не берусь».
Вот когда король рассмеялся от души, громко и весело. А раз засмеялся король, засмеялись и все остальные. У министра просто гора свалилась с плеч.

Слуги внесли очередное кушанье, и церемонимейстер возгласил: «Цыплята, жаренные на вертеле, с гарниром из моченой брусники, маринованных грецких орехов и имбиря, а также макароны с сыром «пармезан» и салатом из свежих огурцов, сельдерея, турецкого лука и плодов шиповника».

Церемониймейстер стукнул жезлом об пол, и слуги стали обносить гостей. Первым взял с блюда цыпленка сам король. Но только он хотел положить его на тарелку своей соседке, как цыпленок прямо у него в руках превратился в жабу, а жаба прыгнула на грудь фрейлины. Та лишилась чувств и упала со стула.
Вытащил король жабу из выреза платья и швырнул ее в лицо министру. Тот смертельно побледнел и что-то забормотал в свое оправдание. Но вдруг краем глаза заметил, что весь стол уже кишит жабами, из блюд с макаронами выползают дождевые черви, а лицо короля искажено гневом. Вырвав жезл из рук церемониймейстера, министр сломя голову помчался на кухню. Грош цена была бы Маркусу, если б он стал его дожидаться. Услышав, что фрейлина вскрикнула, а хохота не последовало, он сразу смекнул, что шутка его не совсем удалась.

«Смешить королей труднее, чем варить для них суп. Никогда не знаешь, что их величества позабавит»,— сказал он, ни к кому не обращаясь, сунул свой колпак в самую большую кастрюлю, чмокнул в щечку самую молоденькую служанку, отвесил старшему повару самую звонкую оплеуху и, обернувшись маленьким вертким воробышком, выпорхнул в окно. Опустился на землю воробышек, смотрит—часовой стоит, казарму королевских лейб-гренадеров охраняет. Гренадер от страха даже ружье выронил. Еще бы! Вместо воробышка—откуда ни вОзьмись—здоровенный верзила. А Маркус подхватил ружье да вежливо его солдату и подал.

«Нельзя ли и мне получить такой же красивый мундир, приятель?»—спросил он как бы между прочим.
А гренадер уже оправился от испуга—решил, верно, что померещилось,—и спокойно так объяснил: «Отчего же нельзя? Дело нехитрое. Войдещь в эти ворота, пойдешь сперва прямо, потом направо.—И, наклонившись к самому уху Маркуса, добавил:—Скажи там, что это я тебя завербовал. Нам за каждого новобранца по два талера платят. Так что считай—один талер твой».

«Скажу, брат, все, что надо, скажу»,—успокоил его Маркус и прямиком зашагал в ворота. Мундир королевского солдата—все равно что шапка-невидимка, подумал он про себя. В полку королевских лейб-гренадеров не найти меня ни Черному Мельнику, ни министру. Засмеялся он своим мыслям, а у королевского каптенармуса глаза на лоб полезли: не встречал еще чудака, чтобы, поступая в солдаты, радовался. «Разучишься зубы-то скалить, приятель,—мрачно прокаркал он.—Завтра на Вену выступать. А уж там турки ждут тебя не дождутся! И быстро научат волком выть да зубами по-волчьи клацать!»

«Рад буду с ними встретиться,—пуще прежнего просиял Маркус.—У турок, говорят, больно мед хорош. А за хорошим медом я до самой Вены топать готов».
Каптенармус только рот раскрыл и глазами захлопал. А Маркус незаметно отломил щепочку от шкафа с амуницией, превратил ее в кость и сунул каптенармусу в зубы: «Вот сам и вой по-волчьи: руки-то у тебя отнялись, так что кость и не вынуть. И турки тебе теперь пострашней, чем мне».

Выбрав самый красивый мундир и самые лучшие сапоги, Маркус, весело насвистывая, вышел во двор казармы. А там полк уже строился, готовясь выступить в поход против турок. Маркус стал было в строй да вспомнил про каптенармуса, и взяла его жалость; пробормотал он что-то себе под нос, и изо рта у каптенармуса кость сама собой вывалилась, сопровождаемая длинным перечнем отборнейших ругательств. На следующее утро полк гренадеров выступил из города под бравую песню «Прощайте, девицы, белянки, смуглянки». И только один Маркус пел на этот мотив совсем другие слова: «Прощай и ты, мой Черный Мельник».

На душе у него легко, и мысли в голове веселые: «Нипочем не догадаться мельнику искать меня на войне». Это не значит, что Маркус забыл о Крабате. Думая о мельнике, он каждый раз думает и о Крабате, своем названом брате, и о том, что тот завещал ему бороться с Черным Мельником не на жизнь, а на смерть. Но какой смысл бороться, раз ясно, что победы не видать? Против Черного Мельника все бессильны. Вон Крабат—на что уж умен, силен, храбр, а мельник все ж таки сжил его со свету.
Так что Маркус бодро-весело марширует со своим полком в сторону Вены и на привалах забавляет своих товарищей, показывая им всякие фокусы.

Однажды ночью мельник явился ему во сне. Вскрикнул Маркус от ужаса и тут же проснулся в холодном поту. Бессильно его колдовство против мельника. Наедине с кем-нибудь из новых приятелей он иногда шепотом рассказывал о Крабате: о том, как вола и коня продавали, о том, как с Черной Мельницы спасались, и о том, что Крабат, конечно же, жив и обязательно его разыщет. И тогда—держись, мельник! Черный Мельник решил: раз время свернуто в кольцо, значит, нет у него ни начала, ни конца; Черная Мельница будет работать вечно, ничего меняться не будет, и все останется, как было.

Он бросил это кольцо между собой и Крабатом. Но того не учел, что Крабат—вне времени или, вернее, в любом времени.
Время не подвластно ничьей воле, его нельзя поставить себе на службу, оно идет вперед и вперед и несет в себе Крабата—вот чего мельник изменить не в силах.
Время несет в себе Крабата, и люди, у которых мельник забрал, берет или еще только готовится отобрать сыновей, эти люди из уст в уста передают легенды о Крабате. Одни рассказывают о его уме и хитрости, другие—о его могуществе, третьи—какой он забавник и насмешник, четвертые—какой он смельчак и герой. И во всех рассказах о Крабате присутствует его вечный враг— Черный Мельник. А слава Крабата растет.
Когда пробил смертный час очередному батраку на Черной Мельнице, тот вдруг бросил в лицо мельнику слова, полные ненависти и надежды: «Погоди, вот явится Крабат и сотрет тебя в порошок?» И мельник понял, что в этих словах—ненависть и надежда всех остальных.

Можно бы их всех уничтожить, да ведь без батраков мельница остановится. А если она остановится, власть мельника рухнет как карточный домик.
И мельник заметался из угла в угол, точно зверь в клетке.
«Проклятое время!»—ярится он. А время уже несет в себе Крабата. «Придется мне изготовить его двойника,—решил мельник.—Подсуну-ка я им нового Крабата—мрачного да черного».
Опрометью бросился он к сундуку и, вытащив волшебные книги, три дня и три ночи изучал их вдоль и поперек, пока не узнал, как сделать душу Крабата черной и мрачной, чтобы надежды людские отскакивали от него, как стрелы от доспехов.

А королевское войско тем временем все движется и движется на юго-восток. Вперед высылаются лазутчики, дабы вызнать: где турки? Каковы их замыслы?
Войско стоит лагерем, ждет их возвращения. Маркус присел на корточки перед муравейником и от нечего делать стал превращать муравьев в крошечных всадников. Разделил их на две кучки—получилось два отряда. Десятки солдат столпились вокруг и с интересом глядят, как крошечные всадники скачут, стреляют, колют, рубят, режут.

Зрелище нравится всем, потому что приятно щекочет нервы. Чувствуешь себя полководцем, наблюдающим с вершины холма за ходом битвы.
Советы со всех сторон так и сыплются: «Вводи в бой резервы!»
Взял Маркус из муравейника пополнение и бросил его на поле боя—фланговый удар, обходный маневр, несколько тысяч убитых?—и полководцы, стоящие вокруг, сидящие на корточках и лежащие на брюхе, чувствуют себя превосходно. А один бородач фельдфебель даже высказался в том смысле, что игра в войну полезна для здоровья не меньше, чем лечение на водах.

И Маркус так увлекся, что не заметил, как король вырос у него за спиной.
«Интересно, и даже весьма!—неожиданно раздался сзади надменный голос.—Однако ведь еще далеко не все убиты? Уцелела чуть ли не половина войска слева и столько же справа! А ну-ка—сабли наголо! В атаку! Галопом марш!»
Маркус передал команды короля своей муравьиной коннице.
«Прелестно!»—воскликнул король, глядя, как два последних эскадрона рубят друг друга на куски, и раздавил носком сапога десяток-другой случайно выживших.
«А ты никак мой бывший придворный шут?»— вгляделся попристальнее король. Маркус молча кивнул.
«Значит, ты умеешь превращать муравьев в конников. А сможешь ли наоборот—конников превратить в муравьев?»
Маркус заколебался: вдруг король потребует, чтобы он все турецкое войско обратил в муравейник. На такие фокусы он и впрямь не способен.
«Ага, все понятно,—засмеялся король.—Не хочешь раскрывать секреты своего ремесла. Ну что ж, следуй за мной!»

И Маркус покорно побрел. Пришли они в королевский шатер.
«Присядь-ка!—приказал король.—И выпей сперва глоток-другой».
Собственноручно налил он Маркусу полный кубок. «Мои лазутчики, говоря между нами, просто безмозглые тюфяки. Турки вспарывают их одного за другим. Еще глоточек!» Маркус выпил и второй кубок. «А не мог бы ты пробраться в турецкий лагерь...» «Легче легкого!—Маркус уже слегка захмелел.—Я готов хоть сейчас...»
«Хорошо бы вызнать, какие у турок планы, подслушать, о чем говорят на военном совете...» «Будет сделано!»
«А ты храбрый малый?»—Король похлопал Маркуса по плечу.
«Да для этого никакой храбрости и не требуется». «Разве это совсем не опасно?» «Так ведь я полечу...» «Полетишь?»—перебил его король. «Ну да, а потом обернусь блохой или комариком, погляжу на их военные карты и прилечу назад»,— объяснил Маркус, прикидывая, не стоит ли сразу же попросить короля в награду за это поймать и четвертовать Черного Мельника.

А король между тем рассудил по-своему, покоролевски: «Чего ради отдавать вонючему пентюху славу лихого разведчика? Все будут спрашивать—кто выведал военные планы турок? Да такая слава одному королю под стать? И вообще, раз это совсем не опасно...»
«Ну что ж,—сказал король.—Выпей-ка еще глоточек». Маркус послушно выпил.
«А не можешь ли ты превратить меня... ну, скажем, в орла?»
Маркус сразу смекнул, в чем дело: король боится уронить свое королевское достоинство, потому и птица должна быть царственная. Он покачал головой и сделал вид, будто ломает голову над очень сложными загадками.
«Нет, господин король,—сказал он наконец.—Я могу превратить тебя только в удода. А когда доберемся до турок—в навозную муху. К сожалению, больше ничего предложить не в силах».
В какого-то вонючего удода... А тем более в навозную муху... Нет, решил король, этого я не вынесу. Но потом вспомнил, что у удода красивые перья, а навозная муха блестит и переливается всеми цветами радуги.
«Ну что ж, будь по-твоему,—ворчливо согласился он.—Полетим вместе. Ты—воробьем?» «Сейчас?» «Немедленно ?»

«Чуть не забыл предупредить тебя, господин король. В шатре турецкого султана не дотрагивайся ни до золота, ни до серебра, ни до драгоценных камней. Не то чары с нас спадут, как осенние листья». Это королю вообще не по вкусу. «Что такое, в конце концов? Король я или не король?»—в запальчивости воскликнул он.
«В том-то и дело!—подхватил Маркус.—А без этих побрякушек ты выглядишь как простой смертный». «Что ты сказал?»—не на шутку разгневался король. «Ну, не совсем уж простой, конечно,—уступил Маркус и придирчиво оглядел короля.—Скорее ты похож на... пекаря». «На кого?»
«На старшего пекаря, конечно. Или даже на главу всех пекарей. Но именно золото, серебро и драгоценные камни и показывают, что ты не какой-то там пекарь, а самый настоящий король. Хоть и заколдованный».
«Понял, понял»,—согласно закивал король и пообещал ни до чего такого не дотрагиваться.

Маркус решил, что им обоим все-таки лучше превратиться в ласточек—эти летают и быстрее, и выше других птиц.
Полетели они и видят—на обширной равнине раскинулся турецкий лагерь; посреди тысяч солдатских палаток—роскошный султанский шатер из шелка и бархата. Издалека видно зеленое знамя пророка, плещущее на ветру.
Две ласточки плавно спускаются с высоты, и стражник, стоящий на часах у входа в шатер, от нечего делать наблюдает за их полетом; но вдруг они исчезают, как бы растворившись в воздухе, и стражник испуганно протирает глаза—наверное, думает он, моргнул, а птички и упорхнули.

Две мухи, жужжа, пролезают в шатер сквозь щель. А там на драгоценном ковре разложены планы сражений. Пояснения дает великий визирь, султан и его военачальники слушают. Муха-король садится на плечо великого визиря и ловит каждое его слово.
Муха-Маркус пока отдыхает. Она сидит на потолке и оглядывает собравшихся сверху. А чтобы со скуки не заснуть, считает редкие волоски на чьей-то лысине. Муха-король ползает по карте и старается запомнить все в точности.
Военный совет окончен, карты свернуты в трубку. Безмолвные слуги—языки у них предусмотрительно вырезаны—вносят на серебряном подносе ароматный кофе и раздают присутствующим золотые тарелочки с засахаренными орешками и жареным миндалем. Муха-король взлетает под полог шатра, но улетать и не думает: может, удастся подслушать еще кое-что важное. Султан открывает рот и отчетливо произносит только одно имя: «Ахмедбей!» Он говорит слишком тихо, так что муха-король, кружа поверху, не разбирает остальных слов.

Нужно куда-то присесть, и она оглядывает шатер, подыскивая местечко под стать своему королевскому достоинству.
Наверное, надул меня этот малый, думает муха. Неужто мне пристало сидеть на ковре, по которому ступают ноги какого-то низкородного бея? Не будет этого!
Муха-король решает, что золотая тарелочка—самое подходящее место, и, подлетев к одной из них, опускается на горку сладостей. Но только ее лапки прикоснулись к золоту, как муха исчезла. И на ее месте оказался король—кругленький, толстенький, в пух и прах разодетый. Под его тяжестью миндаль и орешки раскрошились и слиплись в лепешку.
«Ахмед-бей,—промолвил султан тихим голосом, ничем не выдав своего удивления по поводу внезапного появления короля.—Вели связать короля-шпиона и охранять как зеницу ока».

Вторую муху, свалившуюся сверху и превратившуюся в Маркуса, султан не удостаивает ни единым словом. Нет нужды, всем и так ясно, какая участь его ждет.
Стражники связывают его, заламывают руки и, захлестнув веревочную петлю вокруг шеи, рвут на нем одежду. Заодно срывают и тоненький шнур из черных и красных нитей.
В третьем по счету шатре справа от главного помещается палач. Туда стражники и втолкнули Маркуса. Отрубят ему голову, поволокут по земле за лошадьми или четвертуют—зависит от того, в каком настроении будет палач. А может, захочет вздернуть его на виселицу или заживо закопать в землю.
В шатре султана король визжит, как будто его режут: «Вы не смеете! Я король!» Ахмед-бей знает, что султан не выносит громких звуков, у него от них резь в ушах. Поэтому он срывает с короля широкую ленту-перевязь и заталкивает ее в визжащий рот.

«Тебе нечего бояться за свою драгоценную жизнь, король,—молвит султан.—Поможешь нам уничтожить твое войско, и мы отпустим тебя домой со всеми королевскими почестями. Солдаты в обмен на жизнь— что ты на это скажешь?» Король утвердительно трясет головой. Конец ленты свисает у него изо рта и тоже трясется. Султан взял щепоть орешков с другой тарелочки, долго жевал и наконец произнес: «Подробности уточнит с тобой великий визирь. Ахмед-бей, наверно, королю сейчас будет приятно немного отвлечься от мрачных дум. Посади его на место для почетных гостей. Пусть поглядит, как будут казнить его солдата».
И опять султан протянул руку за орешками, а визирь вывел короля из шатра.

Раздел VI

Но Крабат сразу догадался, чем это грозит Маркусу, и стал неотступно гоняться за мельником. Он преследует Черного Мельника, а тот—Маркуса. В конце обширной равнины мельник перехватил турецкого лазутчика и у него выведал, что король силой каких-то колдовских чар проник в шатер повелителя правоверных. Мельник заколол бородатого янычара, принял его облик и, вскочив на вороного коня, помчался в расположение турецкого лагеря. У края обширной равнины Крабат потерял след Черного Мельника.

То ли направо свернуть—в лагерь короля? То ли налево—к туркам?
Крабат размышляет: мельник гонится за Маркусом, а Маркус служит в королевском войске.
И Крабат оглядывает все закоулки королевского лагеря в поисках Маркуса. Чутко и осторожно крадется он мимо палаток, костров и пушек, готовый к тому, что Черный Мельник в любую минуту может броситься на него из засады.
В воротах лагеря появляются три разведчика на взмыленных конях, и панический ужас, обгоняя их, волнами расходится по всему войску. Лагерь бурлит и волнуется. «Что случилось?»

«Король попал в плен! Король схвачен турками в их собственном лагере!»
Никто не знает, каким образом король оказался в турецком стане, но сообщение разведчиков не вызывает сомнений: король и впрямь исчез. Генералы теряются в догадках.
А Крабат бросается к королевскому камердинеру. «Их величество беседовали с колдуном наедине. Больше в шатре никого не было,—говорит камердинер.—А потом оба исчезли».

«Как звать волшебника? Каков он из себя? Быстро!» Камердинер от волнения заикается: «Волшебник был из наших солдат, и звали его не то Маркус, не то Макрус». Крабат сообразил, что над другом нависла страшная опасность. Весьма возможно, что он уже в руках Черного Мельника. Чтобы разыскать Маркуса, сейчас же примусь за поиски короля, решил он. Приняв облик солдата, он явился пред очи растерянных генералов и заявил: «Дайте самого лучшего коня, и я вызволю короля из турецкого плена».
«Каким образом?»—спросил один из генералов. «Дорога каждая минута! Ни о чем не спрашивайте, дайте только коня!»—отрезал Крабат.

«Что ж, попытаемся,—сказал другой генерал.—Возьми моего скакуна, он в нашем войске самый резвый».
Вскочил Крабат в седло и с места послал лошадь в галоп, а вылетев за пределы лагеря, с такой силой пришпорил коня, что тот оторвался от земли и понесся по воздуху, обгоняя ласточек.

В шатре турецкого палача лежит свернутый в трубку ковер, из ковра торчит голова с кляпом во рту—палач, связанный по рукам и ногам, хрипит и стонет.
Второй палач, как две капли воды похожий на первого, завернутого в ковер, сидит посреди шатра, по-турецки поджав под себя ноги, и прихлебывает турецкий кофе.

После каждого глотка он щипцами вынимает из жаровни горячий уголек и прикладывает его к телу связанного Маркуса, лежащего перед ним на полу. Уголек выжигает рваные раны и с шипением гаснет. «Тебе нечего бояться, приятель,—говорит сидящий палач.—Убивать я тебя не собираюсь. Ты столько времени проработал на моей мельнице, что и сам понимаешь: для таких, как ты, я придумаю что-нибудь получше, чем смерть!»

Глотнув горячего кофе, он раскатисто смеется и продолжает:
«Нет, я не стану тебя убивать. Разве что поджарю немножко кое-где, например вот тут,—и он прикладывает горячий уголек к животу Маркуса,—или же вот тут,—он прижимает другой уголек к правому веку Маркуса.— Просто шутки ради».
Маркуса пронзает такая жгучая боль, что он, обезумев, впивается зубами в торчащий у него во рту кляп.

«Убьет же тебя,—спокойно продолжает Черный Мельник,—убьет тебя не кто иной, как твой закадычный друг Крабат—он, вероятно, не заставит себя долго ждать».
Последних слов мельника Маркус уже не слышал—он лишился чувств.

А Черный Мельник прикидывает в уме, как устроить, чтобы Крабат на самом деле убил Маркуса—-потом крикуны разнесут эту весть по городам и весям. Тогда руки Крабата будут обагрены кровью брата—и это не будет клеветой, и Крабату нечем будет крыть. Образ его в сердцах людей потускнеет и подернется бурым налетом. Уверенность сменится растерянностью, надежда—отчаянием, и вера во всемогущество Черного Мельника просочится в опустошенные души людей. Торжествует мельник—похоже, его мельница будет молоть вечно. Победа близка!
Выходит он из шатра и пристально вглядывается в проходы между палатками. Крабата он замечает, когда тот еще неразличим в облаке пыли, приближающемся к лагерю. Облако оборачивается темнокожим эмиром на взмыленном коне, и скачет этот эмир прямиком к шатру Ахмед-бея.

Черный Мельник доволен—все идет как по маслу. Скрывшись в шатре, он отрубил связанному палачу голову и придал ей лицо Маркуса, а Маркуса и себя самого превратил в безъязыких черных слуг. Он ждет появления Крабата. А тот без помех проник в шатер Ахмед-бея, пользуясь внезапностью, легко с ним справился, связал по рукам и ногам, засунул в рот кляп и освободил короля.

«Где Маркус?»—выдавил он, едва успев перевести дух.
«Маркус?—спокойно переспросил король.—А кто это?»
«Тот, кто отправился с тобой в лагерь к туркам!» Крабат уже дрожит от бешенства.
«Что ты себе позволяешь? Я тебе не кто-нибудь, а король!»

Крабат отвесил королю такую оплеуху, что тот едва не свалился. «Выкладывай!» — заорал он.
Король пролепетал: «Ах, ты вон о ком! Так бы и говорил. В палатке он, у палача!» «Сиди тут и не двигайся! Потом за тобой зайду». Бросился Крабат к той палатке и увидел на полу окровавленную голову Маркуса^ Опустился он на колени и закрыл мертвые глаза своего друга и брата.
«Маркус, брат мой!—прошептал он.—Не сумел я тебя спасти, но уж зато отомщу! Не будет у Черного Мельника покоя ни днем, ни ночью. И как ни велика его сила и какое бы обличье он ни принял—разыщу его и не отступлюсь, пока не погибнет он от моей руки!»

Душа его опечалена, а глаза так застланы болью и гневом, что не заметил Крабат двух немых слуг в углу палатки. Убитый горем, вернулся он в шатер Ахмед-бея. «Хочешь  убраться отсюда подобру-поздорову,— мрачно бросил он королю,—садись сзади на моего коня да держись покрепче». С этими словами вскочил он в седло и дал шпоры коню.

Конь так взвился в воздух, что стража со страху чуть друг друга не перестреляла. От их пальбы уже весь турецкий лагерь пришел в движение—все кричат что есть мочи и палят в небо напропалую. Но ни одна пуля так беглецов и не настигла.

Пока турки шумели да суетились. Черный Мельник превратил Маркуса в громадного орла.
«Ну, мой милый,—сказал он ему, улыбаясь волчьим оскалом,—лети вслед за своим дружком, коли охота. Но знай: будешь нем как рыба и только последний предсмертный крик издашь! Лети же!» И он выпустил орла на волю.
И, глядя ему вслед, злорадно рассмеялся. Теперь Маркус целиком и полностью во власти мельника. Где уж ему мериться с ним силой! Волшебного шнура у него нет, а жалкие крохи черной магии, почерпнутые из Книги,—разве сравнишь их с могущественными чарами мельника?

А Крабат уже почуял неладное.
«Обернись-ка да погляди!—приказал он королю.—Нет ли за нами погони?»
«Есть, есть! Нас громадный орел преследует!» Вильнул Крабат в сторону и влетел в темную грозовую тучу.
«Ну как, летит ли орел за нами?»—спросил он немного погодя.
«Вроде бы нет,—успокоился король. Но спустя минуту вскрикнул:—Он опять за нами! И теперь даже ближе, чем раньше!»

И вновь направил Крабат коня в самую середину огромной черной тучи.
Но едва они из нее вылетели, как король засипел на ухо Крабату—голос он со страху совсем потерял: «Орел! Сейчас нас схватит!»
Но Крабат уже все понял: «Не орел это, а Черный Мельник. Оторви-ка золотую пуговицу от своего камзола! Заряди ею мое ружье!»
Руки у короля трясутся, но приказ выполнен. Крабат положил ружье себе на плечо дулом назад и спустил курок не целясь.
Золотая пуговица поразила орла в самое сердце, и, падая, тот крикнул человеческим голосом: «Крабат!.. Брат мой!..» Страшная догадка пронзила Крабата. Сбросил он короля на стог сена недалеко от лагеря и помчался туда, куда упал Маркус и где он, может быть, сумеет его найти. Целую неделю рыскал он по долам и лесам, спускался по кручам, карабкался на вершины, облазил все теснины и овраги, но друга нигде не нашел.

А неподалеку от тех мест в эти же дни отгремела битва—турки были разбиты наголову. И Крабат ненароком набрел на поле боя. Увидев тысячи трупов, он подумал: и ведь по каждому из них где-то плачет мать, как плачет она сейчас по Маркусу.
Целую неделю хоронил Крабат убитых и перед каждой могилой давал клятву отомстить за мертвых, а живых спасти от власти Черного Мельника.