| Жил на свете Янек,
Был он недурён. Если знать хотите — Вот что делал он: Ситом черпал воду,
Комара увидев,
|
Он зимою строил
Домик ледяной: — То-то будет дача У меня весной! В летний, знойный полдень
Как-то он целковый
|
На следующий же день, т. е.
Восемнадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года,
Когда дымился город,
Догорая, как жертвенное животное на священном костре,
И только сводимые судорогой ноги
свидетельствовали о жизни,
Которая становилась смертью,
И дышал горечью гари, словно жертвы
Спаленною шерстью,
И когда по лестнице дыма
Уже в небеса подымалась Варшава,
Чтобы дальним прапоколениям
В вышине
Засиять каким-нибудь жарким созвездьем,
Огневою легендой,
А здесь пребывать погаснувшим кратером,
Жерлом вулкана, до дна истекшего кровью, —
Восемнадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года
На углу Руин и Конца,
На углу Разрушений и Смерти,
На углу Развалин и Ужаса,
На углу Маршаяковской и Ерусалимской,
Что пали друг к другу в пламенные объятья,
Прощаясь навеки, обжигаясь поцелуями, —
Появилась плотная варшавская бабенка,
Бессмертная гражданочка, повязанная шалью,
Поставила вверх дном ящик на развалинах,
Подперла его метеором — головешкой сгоревшего города —
И призвала бессмертия голосом:
— Чаю, чаю
Со свежим печеньем! —
Я не видел ее, но я вижу
Слез бесшумный ручей
Из ее, несмотря ни на что, улыбающихся очей.
Она могла бы предстать тоскующей Ниобеей,
Пророчицей древней, женой Иова,
Рахилью, оплакивающей детей, —
И так нее бы ей поверили.
Могла бы ведьмой слететь на метле,
Или оборотнем в кипящем котле
Испепеленного дня —
И так же бы ей поверили.
Могла бы стать Петра Великого тенью, —
В пафос ямбов построив слова,
Сказать, что здесь встанет город из развалин
«Назло надменному соседу», —
И тоже была бы права...
Могла бы на ящике стать монументом
В классической позе и продекламировать:
«Per me se va nella citta dolente»'.
И никто бы не удивился.
А х, могла бы, в конце концов, — Клио не Клио,
Ливнем в юбке
В столице вымершей сесть на приступке
И любым гвоздем на любом кирпиче
Нацарапать слова:
«От города заложенья...»
Но она по-иному:
— Чаю, чаю
И свежего печенья!
Основоположница! Вестница! Муза!
Сегодня в лязге и стуке Варшавы —
Это тебе слава!
Нынче каждым положенным камнем каменщик
Тебе памятник ставит!
И вся Польша, — гражданочка, бабочка! —
Твое бессмертие славит.
Гдыньский порт восклицает —
слава!
Фабрики Лодзи трубят —
слава!
Заводы и шахты Силезии —
слава!
Вроцлав — город воеводский —
слава! слава!
Щецин — город воеводский —
слава! слава!
Слава королеве в короне развалин,
Имя которой — Варшава!
Тут всё не наяву:
И те цветы, что я зову живыми,
И вещи, что зову моими,
И комнаты, в которых я живу;
Тут всё не наяву,
И я хожу шагами не моими, —
Я не ступаю, а сквозь сон плыву.
Из бесконечности волною пенной
Меня сюда забросил океан.
Едва прилягу на диван —
Поток минувшего умчит меня мгновенно.
Засну — и окажусь на дне.
Проснусь — и сквозь редеющий туман
Из темных снов доносится ко мне
Извечный, грозный гул вселенной.
Ветерок в тиши повеял
Легкокрылый.
Над рекою одиноко
Я стою.
Я не знаю — что творится,
Жизнь застыла.
Цепенею, предаваясь
Бытию.
То смятенье, что мне душу охватило,
Узнаю.
Что-то в воздухе метнулось,
Отступило.
Так же было пред бездонным
Первым днем.
Чей-то лик пучина отразила.
Веет легкокрылый.
Вечность близится незавершенным
Сном.
Как бы жизнь мое начало ни таила —
Я узнал о нем.
Ночь ослепла от ливня, бушует чернильная пена,
Небеса расхлестались, и льются на землю помои.
О друзья, не пускайте, вяжите меня бечевою —
Там, в саду, так протяжно, так страшно распелась сирена.
Словно ящерка вьется, двугрудая, скользкая, длинная,
В разоренном кустарнике, брошенном в окна туманом.
Чтоб не слышал я пенья, мне уши замажьте хоть глиною,
Хочет музою стать, все твердит мне о дивном, о странном.
В пене встал океан, будто конь, перепуганный громом,
Тучи — зубрами в пуще, смятенное небо заржало.
Я — шальной мореплаватель, бездна бушует над домом,
Сад свихнулся от пенья, пришел в исступленье от жалоб.
Понесло меня, Ноя, Улисса, -забросило в омут,
В даль кипящих путей и в мое человечье хожденье.
Дева-песенница — лунным светом течет ее пенье,
Сладкой жалобой льется, струится и тает истомой.
Пусть мне кто-нибудь добрый монеты на очи положит,
Самый добрый — пускай мне отравленный кубок протянет,
Встань, моя Пенелопа, склонись у последнего ложа,
Я вернулся к тебе — и опять меня в странствия манит.
Видишь? В окнах она все поет и все так же ярится,
И глаза не отвесть от чешуйчатого наважденья.
Слышишь? В паводок манит жестокая эта певица
Зовом первой любви, от которого нету спасенья.
Океан принесла, чтобы выл под моими
стенами,
Повелела небесным громам грохотать надо мною.
И поет все грозней, потому что любовь между нами,
Чтоб навеки забыл я мечту о домашнем покое.
В сад откройте окно, там деревья кричат бесновато,
Как утопленник в песнь поплыву, поплыву безрассудно!
Пусть сорвется мой дом с якорей и помчится, как судно!
О жена! О друзья! Мне поистине нету возврата!