Я, сердце, прав, что рву тебя в клочки:
Парис мою Елену не сманил —
Я сам от счастья им вручил ключи,
Свою Судьбу я сам и сочинил;
Но многомудрый автор и актер,
Во мне сражаясь, каждый бил меня!
Как я умно смягчить пытался спор...
Не смог в Рассвете я увидеть Дня,
Что рядом был, с сияющим лицом.
Ах, быть бы глупым! Или — мудрецом.
«Не стыдно ли стонать перед толпою?»
— Нет, это может славу породить.
«Но мудрецы ведь могут осудить?»
— Тогда суть мысли я искусно скрою!
«Но что глупей, чем вопиять в пустыне?»
— Что тяжелей, чем в боли промолчать?
Исчез покой, расстроен разум ныне...
Пишу, рядя: писать ли? не писать?—
Чернила сякнут, мука не скудеет...
Прочтет ли кто, как Стелла мной владеет?!
Но страсть и здесь пристанище нашла
И образ милой Стеллы возвратила.
А в нем такая трепетность и сила,
Что попроси —она б запеть могла!
Вскочил, гляжу, не верю пробужденыо:
Виденье угасает наяву.
Бегу вослед — бегу уже за тенью,
И сон к себе на выручку зову.
Но безвозвратно сладостная дрема
Минутной гостьей изгнана из дома.
Уж лучше стих, чем безысходность стона,
Ты так сильна всевластьем Красоты,
Что все потуги Разума пусты:
Я выбрал путь, где Разум лишь препона.
Само благоразумье, ты, как с трона
Едва ли снизойдешь до нищеты
Глупца, которому все в мире - ты.
Гляди: я пал, никчемна оборона
А ты лишь хорошеешь от побед.
Но мудрый воин помнит про совет:
Лежачих бить — не оберешься срама.
Твоя взяла, и мне исхода нет.
Ах! Я служу тебе так много лет!
Не разрушай же собственного храма!
Три вещи есть, не ведающих горя,
Пока судьба их вместе не свела.
Но некий день их застигает в сборе,
И в этот день им не уйти от зла.
Те вещи: роща, поросль, подросток.
Из леса в бревнах виселиц мосты.
Из конопли веревки для захлесток.
Повеса ж и подросток — это ты.
Заметь, дружок, им врозь не нарезвиться.
В соку трава, и лес, и сорванец.
Но чуть сойдутся, скрипнет половица,
Струной веревка — и юнцу конец.
Помолимся ж с тобой об избежанье
Участия в их роковом свиданье.
Я одержим твоею красотой,
Она — мой бес, она меня гнетет,
Ввергает в искус, губит мой покой,
Опомниться минуты не дает,
И наяву терзает, и во сне,
И если хватит сил ее изгнать,
«Убей себя!» — повелевает мне,
В своей державе воцарясь опять.
Борьба напрасна. Лишь одно из двух
Разбитому дозволено врагу:
Могу от вздохов испустить я дух,
И утонуть в слезах своих могу.
Так ангел-бес, что злей и лучше всех,
Без устали меня ввергает в грех.
50
В далеких странах выдуман закон,
Чтобы лечить уменье не скудело:
Преступника, что смерти обречен,
Препоручают лекарям всецело.
Те по живому режут и кроят,
Откроют вены, чтобы кровь хлестала,
Несчастного почти что расчленят,
Потом излечат и — начнут сначала.
Отравят, а потом дадут бальзам.
Что жизнь его? Им важно их искусство,
И жив ли, мертв ли,— он не знает сам.
Так милая мои пытает чувства.
Ей нужно (до меня ей дела мало),
Чтоб красота ее торжествовала.
***
Как часто время за года любви
Свой зыбкий облик странно изменяло,
Прямые искривляло колеи
И прихотям Фортуны потакало!
Не доверяя зренью, видел глаз
Несчастье Эссекса, покой Тирона,
Великой королевы смертный час,
Преемника восход к вершинам трона,
С Испанцем лад, с Голландией разрыв,
Так пляшет колесо слепой Фортуны.
Но я служу любви, пока я жив,
И для служенья силы в сердце юны.
Пусть изменяют небо и земля —
Своей святыне вечно верен я.
61
Ну что ж, обнимемся и — навсегда прощай.
Нет, я отмучился, иди терзай другого.
И если хочешь, рад я, так и знай,
Что я душой свободен стану снова.
Забудем клятвы прежние свои,
И если встретимся, пусть никакая малость
Не выкажет, что в нас хоть тень любви,
Хоть капля чувства прежнего осталась.
Тебе решать. Пусть, полотна белей,
Любовь простерта, чтоб уйти навеки,
Пусть Вера на коленях перед ней
И ей Невинность опускает веки,
Пускай для всех она обречена,
Склонись над ней, и оживет она.