В песнях отражена вся жизнь народа, его уклад, быт. Там есть и свадебные песни, и обрядовые, и песни скотоводов, земледелов и рыбаков. И шутливые «корильные» песни. И песни о том, как господа угнетают мужика. И песни, отражающие годичный цикл.
Но меня больше всего интересовало, как народ
отвечает на большие вопросы бытия:
Я искал систему. И нашел ее. Ничто так не удручает человека, как дерганье, неупорядочное движение, перебои ритма. Ритм производит согласие, возвышает, подбадривает и делает счастливым.
Счастье — это всего лишь порядок вещей, больше ничего, упорядоченность всего. А разве это не самое главное из того, что нам нужно? Разве не добиваемся мы именно согласованности? Во фрагментарности созерцаемых событий, в огромной пестроте четверостиший дайн, мне кажется, я увидел красивую и строгую систему. Я её вывел, сравнил с другими системами, обдумал, еще раз перечитал и принял как свою. Это мои народные песни.
Если мне что и мешало, то только несогласованность. А несогласованность от незнания. Она возникает, когда я по незнанию или умышленно преступаю какие-то общие для всех законы развития или нарушаю естественный ход событий. А события всегда происходят на трех основных бытийных уровнях:
в моей собственной жизни,
в совместной жизни людей,
на уровне идей и принципов.
Согласованная жизнь требует моей деятельности во всех этих трех планах и почти всегда — одновременно. Работать над собой, работать для общества и соблюдать принципы, как таковые, то есть самоё идейность идей.
Как только я проявляю себя в одном уровне, пренебрегая остальными, начинается несогласие, несогласованность, осложнения, нарушается общий порядок (такие нарушения и задержки можно называть и проблемами).
Как только я не воспитываю себя в себе самом, так начинаю паразитировать, использую энергию других людей — энергию их мыслей, чувств, плоды их трудов.
Когда человек в своей каждодневной деятельности не оставляет времени для самоанализа, для самоотчета, для самовоспитания, происходит деградация личности и начинается вырождение общества. Неполноценные личности не могут создать полноценное общество.
Но если я привержен целиком идее, принципу, постулату, программе и отказываю себе в личных радостях, в окружении, в близких лицах, я становлюсь отшельником, пустынником, мучеником своей идеи, фанатиком.
Латышские народные песни сумели пронести через
тысячелетия (тысячелетия, а не столетия!) дух радостного развития. Это
наука стремлений.
Школа добрых устремлений.
Так вот, я воспринимаю свои народные песни в трех планах: воспитание себя, воспитание других и воспитание идеи.
Я ВЕДЬ НЕ ДЛЯ ПОСМЕЯНЬЯ...
Вы не смейтесь, добры люди,
Я ведь не для посмеянья:
Я пришел за огоньком,
А пришел я босиком.
Такова моя духовная позиция. Я ее воспитываю. Я воспитываю себя. Чтобы я сам мог себе верить и чтобы другие могли на меня положиться. Человек, чьи дела не согласуются с его словами,— недобрый человек.
В сказках добрый человек — это третий, младший сын. Он ничего не требует от других, не вымогает, не домогается, не завидует. Его мысли, слова и дела не расходятся. Приводя в состояние согласованности себя, он делает согласованным, слаженным и мир.
Подобием третьего, младшего сына является песенная сиротка. Ей не от кого ждать помощи. Остается только путь самоформирования, остаются собственные силы, остается только положиться на добрый принцип и собственную совесть. Потому-то она и воспитывает себя куда лучше, чем другие люди, которые, полагаясь на помощь других, не в полной мере используют свои силы.
Как личности самообразующие себя предстают в латышских сказках и песнях колдуньи. Это умницы своего века, искательницы, пытливые умы, которые, вероятно, воспитывают себя не только на благих путях, но и идут на ощупь во тьму и огонь, обретая «черный» и «белый» опыт. Это древние ведуньи в делах, связанных со всяким живым существом, в том числе и в лечении.
Итак, принцип, провозглашенный в сказках,— принцип чисто-белой сиротки, черно-белой ведьмы и третьего сына.
Во-первых, отвечать за свои взгляды, а не за чужие, за свои слова, а не за чужие, за свои дела, а не за чужие.
Основное требование к любому —проявление себя
в действии. Это твое время и твое место. Вот твои возможности. Тебе дана
возможность осуществить себя. Делай это немедленно.
Труд настолько неотделим от человека, что
его, по народным песням, продолжают даже на том свете (буквально: «за солнцем»),
только уже без обильного пота, повольготнее и поблагодушнее.
В народных песнях даже бог — Диев (или Дьев)
— работает. Это редкое явление в мировой мифологии. Представление о боге
у каждого народа свое. У латышей он не грозный судия, а существо, сотрудничающее
со всеми. Он помогает.
И уравнивается с человеком через труд.
А вообще-то дайны принадлежат народу пахарей, и потому в них больше всего ощущается слияние с землей, с той работой, которая связана с нею.
Мой оратаюшка пашет,
И сейчас на пашне где-то,
Если здесь его не видно,
Значит, он на том конце.
Что же, братцы, станем делать?
Люди все уже вспахали.
Запряжем-ка мы буланых,
Да навалимся гурьбой.
То-то славно чащу выжечь,
Распахать да рожь посеять:
Кружит пчелка, зреет ржица,—
Любование одно.
Намаемся на нивушке
До самого до вечера,—
У нас в усадьбе матушка,
Сготовит — кликнет к ужину.
До темна я припозднилась
В поле на загоне дальнем.
Взять бы мне у пчелки крылья,
Чтоб до дому долететь.
— Здравствуй, свекровушка,
Вы меня ждали?
— Давай проходи,
Давно уже ждем —
Лен теребить
Да тесто месить.
Кому счастье, тому счастье,
Счастье выпало свекрови:
Ей молольщица досталась —
И одета и обута.
Вверх по спирали ведет трудолюбие. Но только
умное трудолюбие. Глупая возня никуда не приводит. Ссора задерживает движение.
Одно голое желание ведет по замкнутому кругу — никуда. Надо воспитывать
мудрость в себе.
Умудренность, ведение ведет правильно. Ведающему
чаще провидится верное направление деятельности, чем невежде. Ему больше
везет. Вот к чему приводит это «ведать».
Ведающий идет по спирали. А неведающий, что
бы ни творил,— по замкнутому кругу.
Коль даешь достаток, Боже,
Дай к нему и разуменье:
Сам достаток мало стоит,
Коли разуменья нет.
Вы вот, баре, только силой,
Мои братцы — разуменьем,
А вам силой не осилить
Разуменьица того.
Умная моя головка,
В хлев свинушек загнала,
А была б того умнее,
Кабы дверку заперла.
Борода седая деда
Порассыпалась под дубом;
Посбирайте, детки, россыпь —
Тоже будете с умом.
Умеренность, сдержанность в языке в народных песнях всегда признак ума.
Говорят, я несмышленый
Оттого, что малословный,
Меня мать с отцом учили
Зря словами не сорить.
Хоть я знаю — не скажу,
Хоть умею — не творю,
Чтоб на целый век хватило,
Ведь не на день дадено.
Кто постарше, поумнее,
Понапрасну слов не тратят,
Выбирают все словечки
Будто ядрышки в орешке.
Потому что слово никогда не может выразить все многозначное представление о мире, которое чувствует и осознает умный человек. Слово сужает мир, и отношения делаются уже. Дайны понимают значение стилистических умолчаний.
В дайнах принято считать, что человека, личность
должна выделять красота. Красота же нередко понимается неодинаково. В латышском
фольклоре красота передается словом «белый». Белое — значит ясное, прекрасное
и доброе одновременно.
Белое включает в себя и эстетические и этические
ценности одновременно. В дайнах не отделяется красивое от доброго. Даже
если это относится самому повседневному труду.
Люди в дайнах хотят красиво родиться, красиво прожить и красиво умереть. Быть белым, чистым, светлым.
Хоть я был в рубашке белой,
Да от носки загрязнилась;
С молоду был с доброй славой,—
От наветов замутилась.
Светло-белая хожу я,
Будто солнышко сияю.
Разве стану я чернее,
Если кто-то охулит?
Вы меня тому отдайте,
Кто на белом на коне,—
Ты же, матушка, учила:
Худо с белым не в ладах.
Вся я в белом, вся бела,
Все такая, как была.
А кто серебром украшен —
Посинел и почернел.
Затерялась моя женка
На овсяной полосе:
Хоть и так овес мой белый,
А она того белей.
Радость— это еще одно основное состояние, присущее деятельной личности. Это ощущение уравновешенности. Несчастье же — нарушение равновесия. Несчастье — это нестабильность. «Быть радостным — это общественный долг»,— внушала в свое время латышская поэтесса Аспазия поэту Райнису. Но прежде всего это закон самовоспитания. Никакие самые суровые исторические периоды не смогли отменить закон радости. Само существование — это радостное обытие, великий восторг от красоты своего существования вот именно в этот момент. Жизнь то хотение, свершение и радостное устремление.
У балтов существовало строгое правило — дурное не возвеличивать и не упоминать. Поэтому в латышских народных песнях мало, очень мало злости, прямо высказанных жалоб и горестей. А радости куда больше, пожалуй, больше, чем ее есть в жизни, вдохновляющим образом больше.
Загляденье, любованье,
Как приходит божье лето,
Там у каждого у цветика
И запах-то свой.
Хоть я горькая сиротка,
А пасу скотину с песней:
Матушка мне, умирая,
Наказала: слез не лей.
Да с чего мне молодому
Тосковать да горевать?
Ноги легкие, веселые
Все горести сомнут.
Я не больно-то горюю,
Если серый день занялся;
Если серый день занялся,—
Значит, серого седлать.
То-то рады богатей,
Что всех бедных уморили;
А им, бедным, горя мало:
По канавам сныть растет.
До чего отрадно слышать,
Когда к дому гонят стадо:
Лай собачий, рев бычачий,
Песни громкие парней.
Хорошо тому живется,
Кто живет с женой веселой,—
Так и ходит приосанясь,
Будто дом его — дворец.
Ну-ка, девушки, пойдем
Там, где мы всегда поем.
В разных я краях бывала,
Лучше места не видала.
Всякие были песни, опевальные, распевальные воспевальные.
Что за праздник почитают,
Ту и песню запевают:
Женят — так венчальную,
Крестят — так крестильную.
Но были и спевальные песни, когда певицы находясь на расстоянии друг от друга, спевались, пели о чем-то общем для всех. К ним относятся «величальные песни Лиго», распеваемые в Иванов день. По сути дела это песни-известия, несущие весть. Вроде «протяжного возгласа» тихим вечером, когда чей-то сильный голос дает знать, что весна уже близка. С холма чья-то исполненная радости и силы душа подает голос через луга и поля, через леса и взгорки и сообщает всем чем-то великом и прекрасном, столь мощном, что невозможно это сдержать в себе. Это игровые песни. Или ликующие. И никаких горестей или житейских невзгод в этих песнях не было. Только великая радость, радость бытия в этом великом и прекрасном мире. Их творили на отдалении, даже не зная, кто там слушает — природа, люди, небо. Пусть слышат все, КТО ТУТ ЕСТЬ и кто ЭТОТ МИГ не упускает.
Пособите влезть на камень,
Я певичка-невеличка,—
Пусть летит мой голосочек,
Чтобы слышали сестрички.
Помоги, Господь, тому,
Кто с начала жить собрался:
Коням — ржать, коровам — мыкать,
Пахарю — ходить да петь.
СОШЛИСЬ ДЕТИ БРАТЬЕВ...
В латышском языке есть слово «воспевать», возвеличивать, воспевая. Причем слово это произведено от корня «много». Так что получается: приумножить то, что воспевается. Приумножить, возвеличить и оделить этим других.
Фольклор — это коллективный опыт. Какой же
именно коллективный опыт воспевается в дайнах?
В первую очередь — согласие. Хоть и хотелось
бы на первое место поставить любовь, как в философии Райниса, но латышские
народные песни более расширительно трактуют все-таки идею согласия. Наверное,
потому, что любовь в силу своей хрупкости, интимности стесняется проходить
через уста многих людей, а принимает облик более общего для всех чувства
согласия, слаженности чувств.
Только в «корильных» песнях вроде бы порицают
человека или группу людей, но и эти песни, следует понимать как песни,
нейтрализующие все отрицательное в людях. Это вроде прививки. Профилактика.
Небольшая разрядка, чтобы не доходило до конфликтной ситуации. Словом,
песенная война оздоровляет общество.
Сонная тетеря,
Снулая девица
С полусна припала
К братцу моему.
Я на лапе на еловой
Брату волоку невесту,—
Не решусь поднять на лошадь
Перестарку сохлую.
Экая живая дрема
Молодая моя женка.
Оградить огонь придется,
Чтоб в огонь не завалилась,
Чтоб в огонь не завалилась,
Как начнет обед варить.
Но и песенная война кончается дружным возгласом: «Замирились, замирились!»
Сила доброй мысли, доброго слова — это как вибрация, расходящаяся во все стороны и заставляющая резонировать в лад сознание других.
Всюду солнышко сияет,
Коли уж взошло на небо;
Всюду будут добры люди,
Если сам ты к людям добр.
С добрым утром! — утречком,
Добрый вечер! — вечером.
С добрым утром — солнце встало,
Добрый вечер — месяц вышел.
Никого я не обижу,
И мой конь не обижает.
Я с людьми умею ладить,
Уживается и конь.
Здоровье организма — это здоровое согласие клеток. Я здоров, и здоровы мои братья. Я окружен заботой, и мои сестры тоже. Мы дружная семья. Мы дружные родственники. Мы сильны своим согласием и вправе ожидать дружелюбия и от других, от всех людей. Но в первую очередь нужно утвердить это согласие в себе и в своих близких.
Вы живите как пристало,
Мои братцы белые,
Пусть по прихоти живут
Девицы-причудницы.
Набольшая ты сестрица,
Не брани меня, меньшую.
Ты вершишь большое дело,
Мне лишь матушку обуть.
Ах ты, женка молодая,
Не серчай, не злись подолгу.
Мы ведь оба молодые —
Осерчать готовы вмиг.
Ты мои слова послушай,
Я твои послушать рада.
Когда слушают друг друга —
Душа в душу можно жить.
Кину я мосточек зыбкий
Через речку быструю.
Родичи затеют свару —
Побегу скорей мирить.
До чего же хороша
У меня свекровушка:
Проходила — подсобила,
А запела — поучила.
Люблю свою свекровушку,
Как родную матушку:
И она хлебнула горя,
Будто матушка моя.
Я с соседушкой не вздорю,
По-пустому зря не спорю.
Он, глядишь, и подсобляет,
Когда нет моей родни.
Согласие, разумеется, на то и согласие, чтобы охватить как можно больше, включить в эту заимосвязь природу, труд и нас.
Как ты, Дьев, прожить сумеешь,
Когда все мы перемрем?
Кто тебя кормить-то будет,
Землю кто тебе распашет?
Как ты, Дьев, прожить сумеешь,
Когда все мы перемрем?
Ни жены, ни деток нету,
Кто накормит старика?
Вздумаем вдвоем попеть —
Все не ладится, и только;
А как собралися гурьбою —
Сразу песня полилась.
Эй, сбивайтесь заодно,
Братики родимые!
Ведь и пчелки мед сбирают,
Заодно работая.
В совокупности своей латышские народные песни — это трудовой героический эпос. Рыцарского героического эпоса у нас нет.
Тут так же, как в охотничьих песнях, есть отдельные модели смертоубийства, но в целом наши есни — отрицание войны, насилия и ненависти.
Те лишь господам по нраву,
Кто пьет водочку и пиво,
Носит ратные доспехи
И орудует мечом.
И наивно выраженная угодливость кнехта-подручного.
Хорошо мне собираться
С господином на войну:
Он несет мои заботы,
Я его тяжелый меч.
Нет, большей частью песни передают горечь, стыд и истерзанную совесть.
Там остался всадничек,
Где рекою кровь течет,
Где рекою кровь течет,
Из костей мосты мостят,
Где из ружей домы строят,
Волосами крыши кроют.
Полевица сохлая,
Роса на ней обильная.
Кто побился-посражался,
Руки пусть идет помыть.
Дай ты, боже, замиренье,
Острый меч сними скорее,
Молодые наши парни
Постарели меч носить.
Ступай, барин, на войну,
А я братца не отдам.
Мне-то что твоя печаль,
Братца мне родного жаль.
Через горку ветер дует,
Режет пену в озере;
На войну уходит братец,
Сердце в камень заточив.
Да уж настоящий воин
Младший братец нынче стал:
Ни дороги не уступит,
Ни словца в ответ не молвит.
Во-вторых, какая-то особая ласковость есть
в дайнах. Редко песня выражает себя пафосно, бурно, громогласно, нет, чаще
всего застенчиво или со сдержанным величием. Весь мир, все вещи и люди
как будто одаряются лаской, но легко и сдержанно.
Можно сказать — тихо. Приглушенно, но так,
что запечатлевается. Нежность народной песни при всей ее сдержанности имеет
какую-то своеобразную протяженность. Она не отпускает, хотя и не привлекает
слишком близко. Можно даже сказать, что это бесконечная ласковость, вечно
длящаяся, не имеющая предела. Совсем как несовершенный вид глагола.
«Все, что я ненавидел,— все это исчезло из памяти, а все, что любил,— все осталось»,— так казал латышский писатель Янис Яунсудрабинь.
Увозите вы в болото
Ту, что в серебре и злате,
А любимую везите
Хоть в холстиночке одной.
Голова болит у мужа,
У меня душа изныла,
Как же ей не ныть от боли
За кормильца своего?
Разгрызу один орешек,
Раскушу на половинки,—
Так вот ядрышком одним
Сыты с муженьком моим.
Нелегко в дороге будет,
Да жене того не выдам,
Чтобы не рыдала горько,
Провожая меня в путь.
Позовут чужие люди,
Я не поведу и ухом,
А любимая окликнет —
Даже вплавь пущу коня.
Как уже повелось в мире, женская нежность выразительнее мужской. Сталкиваются тонкое и грубоватое звучание, жизнь тонких чувств и жизнь чувств неотесанных.
И чего ты, женка, плачешь,
Сидя за моим столом,—
Иль пахать я не умею,
Или не видишь хлеба вволю?
Плачет все моя жена,—
А какого ей рожна?
Просыпается обычно
На простыночках льняных.
И вот как тонко может выражаться энергия протеста «привезенной» жены, если женская душа выросла там, где была атмосфера любви:
Ты зачем на мне женился,
Я ведь шла не по любви.
Брал бы ту, что полюбила,
А меня не разлучал.
Долго, долго я стояла,
Из-за мужа все рыдала,—
Отчего он моих братцев
Отпустил, не покормив.
А вот это можно назвать песнями согласия, не содержись в них нечто более тонкое, интимное. Согласие— это взаимопонимание двух стоящих рядом людей, а нежность, ласковость— это сливающее воедино созвучие душ.
Всюду ягодки, орешки
По обочине дороги,
Я нарву, насобираю,
Детям братца принесу.
Братца навестить отправлюсь,
Хлебца в пазушку запрячу;
Выбегут навстречу детки:
— Наша тетушка пришла!
Так я по столу ударю,
Чтобы щепки полетели:
Ты вот, зять, свой стол жалеешь,
Как сестру мне не жалеть!
Такова другая особенность дайн —ласковость,
приветливость. А то, что является противоположным: суровость, злобность,—
это уже не особенность, а скорее отсутствие чего-то особенного, неповторимого.
Тут же начинается пустота, душевная скудость, скрывая которые человек становится
неподступным, недоверчивым резким. Народные песни часто, даже очень
часто показывают эти пустотные поля существования — ласковым словом,
какой-то грустной удивленностью пытаются как-то выправить этот недостаток.
В латышских дайнах очень мало (почти нет)
таких, где проявлялись бы гнев и суровость. Ведь жестокость и ненависть
неспособны творить, так что нет песен жестокого человека. Есть лишь стремление
нейтрализовать жестокость.
Мачеха ломоть сиротке
Над огнем подать готова.
Обогни огонь, сиротка,
Чтобы ручки не обжечь.
Как толкую с господином,
Ниточку в клубок мотаю,
Чтоб смотался гнев господский
В белый нитяной клубок.
Замуж взял меня угрюмый,
Он — угрюмый, я — тихоня.
А я тихостью своею
Все угрюмство разгоню.
Разумеется, есть много песен, выражающих острые социальные противоречия, есть и такие, где емецких и прочих господ заставляют «плясать а горячих кирпичах» (и появление таких песен исторически понятно). Но в первую очередь песня старается развеять черную тучу жестокости уговором, призывом поладить, урезонить.
Люди добрые, старайтесь
Сиротинок не печалить.
Солнышка на всех хватает,
Всем хватает теплоты.
И еще постоянным показом. Не хочется азывать это жалобой. Скорее — зеркальным отражением, благодаря которому так непривлекательно, хотя и не окончательно безнадежно, выглядят морщины суровости.
Я росла, не знала горя,
Не ругали, не бранили;
Муженек, чурбан бездушный,
В первый вечер отругал.
Ты, ольха, с корою мягкой,
Ты на лыко не годишься;
Ты, мой муж, гораздо буйный,
Ты со мной не уживешься.
Край чужой, чужие люди,
Где цветок сорвать, не знаю.
Я из отчего из края
Мак в ладошке принесла.
И с погляду я узнаю,
У которой муж суровый:
Ходит невеселая,
Как на морозе голая.
Моя женка вроде елки,
Все словечки, как иголки,—
Эта с матушкой моею
Даже дня не проживет.
Общество держится способностью давать. Дающему воздается. В самом дающем и в его окружении, во всех его днях и трудах возникает усиленная тяга: закон сохранения энергии не только воссоздает отданное, но и вызывает еще большее движение энергии.
И не бедная я вовсе,
А сама себе хозяйка:
Каравай сама кромсаю,
Кого надо оделяю.
Дай мне, боже, ввысь взойти,
А не с высоты сойти.
Дай, господь, другому дать,
А не у другого брать.
Эта песня уже «затаскана» у латышей. Потому что она одна из немногих, где мысль о даянии выражена столь прямо. Наивно усматривать в народных песнях только четко сформулированные скрижали заповедей. Само по себе назначение человека — давать. В народных песнях это осознается. И песни о даянии победили время и живут в веках.
Мы рядили, мы гадали,
Чём же поле нам украсить:
Рожь, ячмень возьмем посеем,
Высадим возьмем дубки.
Прохожу лесной опушкой,
Клеверочек высеваю,
Чтоб окраина лесная
Стала понаряднее.
В наиболее обнаженном виде мотив даяния редстает
в свадебных и других обрядовых песнях.
Поэтому в них много и мысли об имуществе,
ощущения богатства, хвастливого довольства.
Где тут мужнина родня,
Все сходитеся сюда,
Все сходитеся сюда,
Всех невеста одарит.
Но и вместо этих традиционных мотивов одаривания временами звучат мотивы крупномасштабных даяний — жизни, творения, возрождения.
Всех я, всех я одарила,
Даже сверх того осталось,
Даже тем еще осталось,
Кто родиться не успел.
И тут не просто одаривание, а скорее обмен симпатией не только между людьми, а и выражение своей симпатии ко всей окружающей жизни.
Помни, сестрица,
Старый обычай:
Ленточку кочету,
Чтоб запевал.
Одари хоть чем, сестрица,
Тропку к этому колодцу,
Ведь тебе всю жизнь придется
Воду черпать из него.
О п р а в д и в о с т и. Правдивость в дайнах иногда выражается совершенно парадоксально, когда находит место «нежелание» осуждать или «нежелание» доказывать свою правоту.
Это вы меня судите,
Коли что дурное сделал;
Осуждать я не умею,
Не обучен я тому.
Будь со всеми, братец, ровный,
Будто солнышко на небе,
Ровный с этими и с теми,
Даже с недругом своим.
Но вообще-то латыш в дайнах отнюдь не выглядит таким уж робким, бездеятельным, терпеливо сносящим несправедливость, как можно было бы вывести из приведенных песен. Только стыдливость и честность требуют больше от себя, чем от других, ведь предполагается, что и другие живут по тем же законам совести и чести.
Лишь прямой ходи дорогой,
Говори слова прямые,
И тогда сам Дьев поможет
На твоем прямом пути.
Чувство справедливости все время следит бдительно, чтобы не было задето достоинство честного труженика.
Разве моего коня
Кто посмеет оседлать?
Кто посмеет мою женушку
Неправо обижать?
Песня требует хотя бы элементарного уважения к труженику и трудовой жизни.
Молотить давай-ка, женушка,
Не в комнате сидеть,
На то старенькая матушка,
Ей можно посидеть.
Я с невесткой побранилась,
Посреди двора схватилась:
На моем родимом братце
Вся рубаха драная.
Открыто порицается насилие.
Я вот прутика не срежу,
У березки не спросившись.
А вот братец взял невесту —
И согласья не спросил.
Песня требует, чтобы было согласие дела, слова и мысли. В ней мало декламации о справедливости, требование справедливости живет в самой интонации песни, в строке и между строк.
О ДУШЕ ЛЕСНИКА
Неправильно говорить о народных песнях как
о чем-то отжившем, как о хранящихся в музее экспонатах, вроде старинных
мер, светильников и цепов. Народная песня не светец для лучины, и не лучина
это, а постоянно светящийся огонек.
Живая жизнь огня была в ней, есть и будет.
Это не только древний огонь латышей, это и наш теперешний огонь, это Огонь
Вообще, а стало быть, негасимый свет. Ничто не утратилось, ничто не расточилось.
Собака, как и раньше, не хочет, чтобы ее пинали.
И головешка, в которой огонь, тоже.
Вершину дерева также нельзя ломать.
Как в старину. Нравственные законы никуда
не делись. Они в нас.
Основная часть народных песен по своему заряду
и законоположениям не стала старее ни на миг.
Мы существуем! Непреходяще чудо жизни:).
...Ах ты, зеленая рощица, до чего же ты хороша!..
...Ах, сосеночка, ах ты, елочка, и где ты взяла такой красивый наряд?..
...Ах ты, речка, быстро текущая по камешкам, как красиво ты вьешься!..
Ведь только к дорогому можно так обращаться, «на ты».
Ах, зелененькая роща,
Как тебя я сберегаю!
Даже ветки не сломала,
Братниных коров пася.
Крохотулечка-букашка,
А на ней наряд зеленый;
Я богатая девица —
У меня такого нет.
Есть ли кто еще умнее,
Чем смекалистая пчелка?
В вёдро над цветком кружит,
А в ненастье — мед творит.
Белый лебедь в озере
В рубашке белой плавает:
У меня сестра стирает,
А такая не бывает.
Природа — это часть общества для человека.
Оберегать ее — сердечная потребность. Песенный
латыш никогда не полагал себя господином природы. По философии природы
дайны близки к древней мудрости восточных народов: природа равнозначна
нам. Человек должен с вниманием относиться к жизни дерева, с почтением
к любому дыханию, прося у них прощения и выказывая бережное отношение.
В народных песнях нет неживой природы. Природа всюду живая и хочет жить
с нами в согласии. А согласие достигается только тогда, когда сильный бережно
относится к слабому. Там, где этот закон убережения нарушается, там народная
песня как бы извиняется: перед овечкой, перед свинкой, перед теми животными,
которых режут. За разлад между идеалом и непреложностью бытия.
Коровки, ешьте травушку,
Да не топчите ножками:
Трава ведь тоже плачется,
Когда напрасно топчутся.
В клеверочке луговина,
В сапогах косцы шагают.
Я же перейти не смею,
Чтоб цветочки не помять.
Горько жалуюсь я Лайме,
Не растут мои телята.
А мне Лайма отвечает:
— А зачем ногами бьешь?
Вон душонка лесникова
Трепыхается по ветру.
А зачем ты клены, ясени
В потемках продавал?
Меня мачеха хлестала
Веткою от яблони.
Бог ужо тебя накажет,
Что сломала яблоньку.
Я уж своего гнедого
Больше, чем себя, жалею:
В гору под уздцы веду,
Только под гору верхом.
Не пинаю я собаку,
Не топчу я головешку.
Что собака — дар от бога,
То и малый огонек.
Ты ступай-ка, свинка, к богу,
Да скажи ему по правде:
Сколько мы чего скосили,
Сколько мы тебе скормили.
Хлебопашцы, земледельцы
Ходят, топчут хлеб ногами;
Хлебница к нему с почетом —
На кленовый лист кладет.
В песнях предстает установка на полное соучастное природой, на совершенное равенство человека с нею.
Прокукуй, кукушечка,
Я тебе отвечу,
Я тебе отвечу,
Как родной сестрице.
Никого нет, никого,
Братца нет ни одного;
Вязы, клены и дубочки —
Те и есть мои браточки.
Пеночки, синички —
Вот мои сестрички,
'
Поют, заливаются
На бережку.
Я росла и наливалась
Вместе с клеверочком белым.
Клевер вырос да отцвел,
Я же краше прежнего.
Поклонился мне дубок,
Как як лесу подходил,—
Понимает, что ищу я
Деловые дерева.
Это прямое уподобление себя природе. Непосредственная связь с нею. Есть и непрямая. Опосредствованная, метафорическая. Огромное количество сравнений как бы показывает, что число вариаций в жизни человека и природы неисчерпаемо. Только зная это, можно понять туманную песню:
В море сотня всяких нив,
Да две сотни косяков,
И на каждом косяке
Связка всяких ключиков.
Слиянность через образы с природой продолжается. Все мы близкие существа, все мы свои. Современники. Земляки. Сородичи.
Лесная куропаточка
Пугает мне буланого;
Только то не куропатка —
Девица-красавица.
Белый цветик за столом,
С ним зелененький тростник;
Цветик тот — сестрица наша,
А тростник — ее жених.
— Что ты, верес, горько плачешь,
Стоя под густою елью?
— Как мне слезы не ронять,
Если солнца не видать.
Осваивают природу ради целесообразности, разумно.
Дал бог куст на поле
И валун на ниве,—
За кустом я полежу,
А на камне посижу.
Я сплела себе веночек,
А в веночке — клеверочек;
Мать с отцом задали трепку —
Переводишь клевер зря.
Но песенный латыш заботится о природе не только в расчете что-то иметь от нее, а и руководствуясь нравственностью. Вряд ли можно согласиться с утверждением, что он мог усматривать красоту только в той окружающей природе, которая уже стала полезной, а значит и приятной ему. В подтверждение расчетливости приводятся примеры.
Чем же мне не житье
Возле моря самого?
Как волна ни плеснет,
Так и серебро метнет.
Ах, красив же луг некошеный,
А того красивей скошенный,
А того красивей скошенный,
Как сметали все стога.
Но потребление не есть главная линия развития человечества.
Итак, природа и человеческое общество — это бесконечное поле связей. Мир согласий. Слиянность.
Я на горочку взошла
Голоса лесные слушать:
Клен да ясень запевают,
Ива — подголосочек.
Сладко дремлется на дюнах,
Где поет волна морская,
Где тихонько плачет камень,
Где трепещет край холмов.
Примечательна роль охотников в народной песне, здесь предстают различные характеры.
Голос хвастливый:
Криворукие стрелочки
Куропатку не подстрелят.
Я же с одного прицела
Целых пять могу сбивать.
Голос заступающийся:
Хоть кого стреляй, стрелок,
Не тронь лесного голубка:
Три денечка его пара
Будет плакать по нему.
Компанейский, пошловатый голос:
Когда я в парнях ходил,
Все с ружьишком я бродил.
Целый день ружье таскаешь,
А несешь добычи — шиш.
Голос профессиональный:
Мудры выдры, бобры мудры,
Но и братья не глупее,
Но и братья не глупее,
Ловят бобров с выдрами.
А в общем-то, отношение к охотникам все же ироническое:
Ох уж вы, ружейщики,
Ох вы, самопальщики,
Прочищальщики стволов —
Не добывальщики хлебов.
Идея жизненного устроения в дайнах проявляется
как понятие о круговращении, о великом Обращении всего. И в дальнейшем
мы это название так и будем писать с большой буквы, потому то в нем содержатся
все жизненные закономерности, весь порядок вещей и ритм человеческого существования.
Идея ритмичного кружения, оборота — главное, что выражает народная песня.
От повседневно наблюдаемого Обращения (утро
— вечер, цветы — плоды, детство — старость, трудовая ритмика, танец) вплоть
до неуловимых движений, видимость которых на каком-то периоде еще не может
быть выявлена.
В сфере бытия человека царят два ритмических движения. Первое связано с созиданием и преображением вещей. Его символически в дайнах представляет Мара, Мать Всех Матерей. Второе — менее заметно, менее очевидно, это путь причинно-следственных связей. Его представляет Лайма, символ судьбы.
Именно так эти древнелатышские символы воспринимаются и по сей день. Это законы развития мира, действующие и ныне. Просто древние латыши не знали формулировки «закона причина — следствие», но смысл его в своем непрерывном мышлении они иногда улавливали в куда боее широких пределах, нежели мы с помощью логики «завершаемого» мышления, характерного для современного человека.
Здесь я должен оговориться, что понятие Мары
и Лаймы я толкую не в строго научном плане, а в образном ощущении, исходя
из того, как эти символы воспринимаются мною. Поскольку я поэт, то
мыслю поэтическими образами и ощущениями.
Мара выступает в дайнах в различных ипостасях,
олицетворяя женское, материнское начало.
Это может быть Матерь леса. Матерь моря. Матерь
земли. Матерь тумана. Матерь избытка. Матерь ветра, любая мать, мать любого
человека.
Мара, Матерь молока,
Одели меня богатством,
Чтобы молоко текло,
Как вода из родника.
Матерь Всех Людей на свете,
Ты взгляни на нашу матерь:
Крепким сном она заснула,
Даже не поужинав.
Мара повелительница всякого естества и вещества, у нее все бродит, все созревает, наливается, она следит за всеми видами Обращения, за рождением, ростом, смертью всего воплощенного в осязаемом мире, всей материи, руководит игрой разовидностей, умножает плодородие и урожайность.
У меня одна телушка,
Ну-ка дам ей имя — Мара,
Ну-ка дам ей имя — Мара,
Чтобы приумножилось.
Ах ты. Мара дорогая,
Чем тебе не угодила?
Вон деревья все в отростках,
Мой ребенок не растет.
Кто же пояс золотистый
На мое накинул поле?
Это Мара опоясывала
В ночь на Янов день.
— Ты куда проходишь, Мара,
С покрывалами в охапке?
— Там за горкой замерзают
Семь сироток маленьких.
Более крупные Обращения с более тонким течением энергии представляет Лайма. Если Мара — отчетливо линейный видимый взором последовательный принцип, то причинно-следственные связи, устанавливаемые Лаймой, скачкообразны, и не всегда появление «следов Лаймы» понятно, уловимо человеческому разуму.
Есть березка о трех листьях
На обочине дороги.
В первом солнышко восходит,
Во втором оно заходит,
А как третий-то листок
Лайма полнит серебром.
Эти связи «большого прыжка» труднее понимаются, чем однонаправленное «марическое» вижение, поэтому люди и зовут этот принцип Счастьем (Лайма — имя, лайме — счастье), придавая ему характер случайности, везения.
Нет, от суженого Лаймой
На буланом не ускачешь;
За горой, за поворотом —
Все равно он впереди.
Лайма дает согласие на существование всех вещей и событий. Но что-то она может и не разрешить. Тогда мы говорим «не посчастливилось». По существу, как уже сказано, никакой случайности тут нет, потому что ты сам подготовил последствия, ты сам причина своего счастья и несчастья. Лайма — только имя и символ этого принципа.
Мара растит, дает созреть, желает, а Лайма
дает или не дает этому ход. Вершительница праильностей, дающая согласие
только на заслуженное. Вершительница — что кому полагается.
Лайма—это воплощенный закон мирового развития.
Есть же пословица: «Каждый кузнец своего счастья». Потому что никто за тебя не подготовит твое счастье, только твое собственное поведение, совесть и понимание Обращения в жизни.
Мир у Дьева весь увешан
Маленькими зыбочками,—
Стоит хоть одну затронуть —
Все другие зыблются.
Примечательно, что в фольклоре даются только
ситуации, в которых Лайма встречается идущей австречу (подлинное счастье!)
или подходящей кому-то, идущей рядом
(
«Ты ступай-ка, Лайма, первой,
я пойду в твои следочки,
Чтобы знать свой век заране,
Сторониться от беды»
),
но никогда не бывает так, чтобы она
кого-то догнала, чтобы кто-то поджидал ее. Дожидаться можно, но дождешься...
несчастья. Народная мудрость требует деятельной работы над собой, самосовершенствования.
Счастье — это порядок всех вещей. И счастлив тот, кому ведом закон упорядоченности и кто его придерживается.
Пусть коня украсть сумеют,
Счастья все равно не тронут;
Счастье все равно со мною,
Вечно будет в поводу.
Радость бытия возвышает над бедой, делает горести преодолимыми, нейтрализует их. Словом, светлое восприятие жизни и ощущение счастья — это следствие. Следствие всей твоей деятельности, ума, правдивости и умения достигать лада, гармонии.
Древние дайны определенно пронизаны идеей согласованности
большого и малого Обращения.
Помимо масштаба повседневности ощущается еще
масштаб вечности и бесконечности.
Пишут баре, пишет Сауле (Солнце),
Вписывают моих братьев:
Баре вписывают в книги,
Сауле — та в листок кленовый.
Что ни утро Сауле всходит
Ввысь, на красное на древо.
Молодые постареют,
Так его не отыскав.
Ох, давно, давно то было,
Когда Сауле была в девах,
А была она тогда,
Когда творилася земля.
Мысль способна творить великое. Хотя бы охватывать космическое. Над повседневной жизнью — есть более грандиозный план повседневности. И та повседневность тоже наша, только надо воспринимать ее как свою и сопоставлять себя с нею.
Перкон (Перун у славян) с черными конями,
Кормлены они камнями,
Пьют серебряную воду
Из стального из корыта.
Конь мой на горах вздыхает
Разве я создал те горы?
Это Дьев создал те горы,
Чтоб ветрам перелетать.
Даже движение «жизнь — смерть» в дайнах не
является пугающим. ВСЕ ТЕЧЕТ СОВОКУПНО.
Быть самому частью жизни и идти вместе с нею
радостно, не переча. Сама по себе твоя жизнь — большой долг, она включает
все, содержит в себе все. Бытием мы исполняем свое главное назначение.
В заботах мы можем погрязнуть, заглохнуть, не чувствовать, что мы есть.
Но нельзя забывать просто —быть. Не надо искать чего-то особенного, ослепительного.
Ослепление — заурядное явление, главное содержится в нас самих.
Цикл внутри Большого Обращения, цикл с ходом
его стрелок.
Ну и буду спать я сладко
На высоком на холме:
Течет речка, веет ветер,
Лес ветвями шелестит.
Чем же худо мне лежать
На песчаном на холме:
Бродят пестрые коровки,
Пастухи проходят с песней.
Проживу не так уж долго,
С веком солнца не сравняться,
А вот камень да водица —
Эти долгий век живут,
Отойду, потом истлею,
А вот слово мое будет,
А вот слово мое будет
В этом доме долго жить.
Вот такие мои наиболее любимые народные песни.
Разумеется, есть у меня и другие, может быть, даже красивее этих, и более
задорные, и более звучные, складные, изумительные по своей метафористической
силе.
Но эти для меня основные.
Латышский поэт и сказочник Карлис Скалбе сказал о народных песнях, собранных Кришьяном Бароном: «Это наша духовная отчизна».
Для меня народная песня — сочетание большого и малого. Наука сочетания высокого и будничного.
Дайны изумляют. Я в изумлении от самого себя, в изумлении от ближних, для меня изумительны дали и глубины дайн, само их дыхание. Все здесь связано, и Лайма никакое не мифологическое существо, а моя собственная совесть. Я не могу надивиться, как чудесно ладят во мне Лайма и Мара. Порою мне кажется, что сами дайны удивляются мне: неужели я и в самом деле проникаю в них и неужели смогу все сообразить и уразуметь?
И понемногу я начинаю понимать: народные песни это и мое, нет, и не мое тоже, а именно м о е Обращение! Оно мое, ко мне относящееся, в данный момент сущее. Ибо это наука мирового устроения, рожденная опытом многих поколений. Ведь как только я в жизни не ошибался! А все потому, что не знал порядка.
Не знал порядка?
А где же ты тогда был,
как в песне поется,
где же ты был, козлик ты мой,
что не знал этого?
На мельнице, говоришь?
И тебя не драли?
Ну конечно!
И чем же тебя били,
козлик ты мой?
Собственным твоим незнанием,
так ведь,