Петр.
Петршик, две ночи я не спал — работал, а третью ночь мне не дало спать беспокойство. Беспокойство о тебе. Я лежал с закрытыми глазами и думал о будущем: вот ты родишься, вырастешь, станешь взрослым, станешь мужчиной — и вдруг задашь мне один вопрос. Да, я знаю, что задашь. И я беспомощно ворочался с боку на бок на своей постели. Мне страшно: что, если ты не поймешь?
Да, я знаю: вопрос этот будет мучить тебя многие годы, и в один прекрасный день он, как вылупляющийся цыпленок, проклюнет скорлупу уважения и дружеских чувств к нам, и ты спросишь: «Что же было тогда? Как могло такое случиться?»

Хоть и кажется, что это было бесконечно давно, скажешь ты, но ведь и мать и отец все-таки жили в то время. Как же все-таки они могли жить? Как могли молча сносить это страшное унижение человека? Как могли любить?
Рабство и убийства захлестнули тогда Европу. Справедливость была попрана, как никогда еще раньше, и каждый кусок хлеба, проглоченный на коленях, должен был отдавать горечью.
Как могли они это терпеть? Как боролись, сопротивлялись этому? Все ли сознавали? Чувствовали ли?
Какие странные, непонятные, непохожие на людей были тогда люди! Была ли у них вообще человеческая кровь? Человеческие нервы? Человеческие сердца? Были ли они людьми?

Я, вероятно, никогда не увижу тебя, мой мальчик. Вероятно, никогда не смогу ответить тебе на эти вопросы, даже не смогу погладить тебя. Вероятно, никогда больше не увижу и твою мать, которая носит тебя под сердцем и по которой я тоскую по вечерам, более печальным, чем одиночество; - вот день кончается, а я знаю: сегодня уже не придет никто, кого я хотел бы видеть.
Обниму ли я ее еще когда-нибудь? Сесть бы рядом с ней... Она взяла бы мою руку, приложила к себе, и я почувствовал бы, как ты шевельнулся. Как мне хочется, чтобы так было. Я хотел бы, чтобы ее волосы упали на мое лицо, как это бывало, когда она наклоняла голову и смущенно улыбалась моей радости. И я хотел бы дожить до тебя.

Каким ты будешь? Чьи будут у тебя глаза? Пусть они будут ее, Петр, большие и нежные, и ты смотри так же, как она, счастливо и опьяненно, на красоту, которую встретишь в жизни. И пусть тебе никогда не придется смотреть так грустно, как приходилось ей! Но нет! Твои глаза увидят уже другой мир. Ты никогда не узнаешь того ужаса, подлости и позора, который нас окружал. Слава богу, ты никогда не узнаешь, как тонка была нить, на которой держалась наша жизнь!

Мы — зерна в земле, Петр. Мы — то есть наше поколение. Так мы говорим. Не все зерна взойдут, не все дадут ростки, когда придет весна. Любой из этих подкованных сапог, чей топот слышен над моей головой, может нас раздавить. Может нас растоптать — случайно, из злобы, из садизма, и мы это знаем. И с этим живем.

Но ты не думай, Петр,  что мы боимся умирать. Не все из нас переживут это, но ведь не все и погибнут.
И это мы знаем и с этим живем.
Зашелестят поднявшиеся колосья, зарастут травой могилы — и о нас забудут. Заглохнет все — тревога и печаль, и только урожай скажет твоему поколению за нас, живых и мертвых: берите и ешьте, это их плоды, их тело.
И это мы знаем и этим живем.

И все-таки иногда, когда полицейский вдруг остановится под окнами или неожиданно раздастся в тишине стук в дверь, — остановится сердце, перехватит дыхание от налетевшего ужаса. Это только миг, как внезапная смерть, и, как в минуту смерти (я часто об этом читал и слышал), пробежит перед тобой мысленно твоя жизнь. Не вся, лишь эпизоды, мелькающие друг за другом, иногда смешные и, как правило, не имеющие значения. Но в них ты узнаешь себя: вот таким я был.

Эти тревожные мысли мучили меня сегодня ночью, когда страх, что ты не все поймешь, не давал мне спать. Было это так страшно, что я и передать тебе не могу... Каково это не видеть, каково не знать, когда все это пройдет и люди снова будут людьми! Из глубины ночи, как из глубокого колодца, все мы видели звезды будущего. Но на струнах наших нервов смычок дней играл безумную мелодию,  и судьбы людей вокруг меня и моя собственная судьба плясали под нее. Стихия чувств обнажилась, все сокровенное стало явным, появились страсти, которых ты от себя никогда не ожидал, безмерная нежность, суровость и мечтательность, страсти, дремавшие долгие годы и разбуженные ревом времени; появлялось бешеное стремление к счастью, которое бывает страшно, которое сокрушает все на пути своем, если не может быть удовлетворено. Люди обнажились — и это не было красиво. Жизнь была временной. Любовь была временной. Все было «на время». Казалось, что нет ни одной ценности, которая бы устояла, сохранилась.
Горе!

Неужели мы не сможем уберечь своих сердец от царящего вокруг нас опустошения?..
И такие моменты наступали иногда, Петр! И разве сможешь ты их понять, когда мы сами бывали подавлены их ужасом? Если бы я мог рассказать тебе обо всем этом! Возможно, мой голос сказал бы тебе то, чего не могут передать слова.
Но кто знает, встретимся ли мы когда-нибудь... Поэтому я пишу тебе.

Я бросаю в море времени свое письмо, как бутылку с запиской; пусть счастливый прибой принесет ее к твоим ногам, и ты, стерев плесень наших душевных мук, прочти о нас и о современных нам людях.
Чтобы понять нас, мой близкий и незнакомый.
Мой Петр!