Тот не умен, кто мнит ценой смиренья
От яростной судьбы себя спасти;
Еще глупее тот, кто обойти
Пытается тайком ее веленья;
Тот глуп втройне, кто от луны затменье
Рассчитывает криком отвести,
И глуп сверх меры тот, кто унести
С собой задумал в гроб свое именье.
Но тот уже совсем с ума сошел,
Кто жизнь, свободу, состоянье, честь
Швырнуть бабенке под ноги намерен.
Бездушен, зол, продажен женский пол,
И для него одна забава есть —
Терзать мужчину, коль в любви он верен.
ХLV
В силки меня Амур без состраданья
Приманкою завлек — очами той,
К кому я тем сильней стремлюсь мечтой,
Чем больше между нами расстоянье.
Но вырваться нет у меня желанья:
Так мне она мила и красотой,
И нравом, и душевной чистотой,
Что для меня мой плен — благодеянье.
Кто хочет, пусть клянет тебя, Любовь,
А я с того счастливейшего дня,
Когда уловлен в сети был тобою,
С признательностью славлю вновь и вновь
Твое святое пламя, что меня
Так возвышает над самим собою.
LI
Мой стих, теперь по-стариковски хилый,
Был тоже полон юного огня,
Когда, от страсти сдержанной звеня,
Приковывал к себе вниманье милой.
Но завесь тьмы наброшена могилой
На очи, вдохновлявшие меня,
И холодеет он день ото дня,
И хрипнет, и оскудевает силой.
Коль скоро лик, что с ангельским так схож,
Днесь обращен лишь к небу, чтоб Того,
Чье он подобье, неустанно славить,
Слагать мне стало вирши невтерпеж:
Ведь я отныне жажду одного —
Любимой вслед стопы горе направить.
Будь на одних крылах в небесный круг
Восхищена душа двух тел плененных,
Будь пронзено двух грудей воспаленных
Единою стрелою сердце вдруг,
Будь каждый каждому такой опорой,
Чтоб, избавляя друга от обуз,
К одной мете идти двойною волей,
Будь тьмы соблазнов только сотой долей
Вот этих верных и любовных уз,—
Ужель разрушить их случайной ссорой?
Тебе ль не знать? — Ведь с ним по уговору
Ты сна меня лишила. Пусть! Уста
Лелеют каждый вздох, и залита
Душа огнем, не знающим отпору.
— Ты истинную видишь красоту,
Но блеск ее горит, все разрастаясь,
Когда сквозь взор к душе восходит он;
Там обретает божью чистоту,
Бессмертному творцу уподобляясь,—
Вот почему твой взгляд заворожен.
Когда скалу мой жесткий молоток
В обличия людей преображает,—
Без мастера, который направляет
Его удар, он делу б не помог,
Но божий молот из себя извлек
Размах, что миру прелесть сообщает;
Все молоты тот молот предвещает,
И в нем одном — им всем живой урок.
Чем выше взмах руки над наковальней,
Тем тяжелей удар: так занесен
И надо мной он к высям поднебесным;
Мне глыбою коснеть первоначальной,
Пока кузнец господень,— только он! —
Не пособит ударом полновесным.
Но не взяла и смерть тщеславной дани:
У солнца солнц — свет все же не погас;
Любовь сильней: вернул ее приказ
В мир — жизнь, а душу — в сонм святых сияний.
Хотела смерть, в ожесточенье зла,
Прервать высоких подвигов звучанье,
Чтоб та душа была не столь светла,—
Напрасный труд! Явили нам писанья
В ней жизнь полней, чем с виду жизнь была,
И было смертной в небе воздаянье.